Темная полоса - Яна Розова

Оказывается, этим летом, в августе, когда температура поднималась чуть не до сорока градусов по Цельсию, она заметила, что Лешка носит майки с длинным рукавом. Соня тут же потребовала, чтобы сын показал ей вены. Они были испещрены следами уколов. Леша, а ему ведь только восемнадцать, признался, что это героин.

Соня хотела звонить мне, но постеснялась. Она ведь недавно и сама… Тогда она обратилась в наркологическую клинику.

– Это такой ужас, – снова заплакала Соня. – Он начинает лечиться, а потом сбегает, прячется у друзей, врет мне, ворует деньги. Потом приходит ко мне, плачет, просит снова устроить его лечиться. И сбегает из клиники. Мой мальчик, мой малыш… Наташа, я не выдержу его смерти!

– Он еще не умер. – Я обняла Соню, представив Варьку – а вдруг бы и она?.. – и тоже стала плакать.

Глава 5

Обнимая Соню, я думала о Борянке и Дольче. Без них мне даже сломанный ноготь казался вселенской катастрофой. Ведь наша дружба родилась так давно, что я не помню, как впервые увидела Борянку, Соню или Димку. Получается, они всегда были со мной.

Мы родились в один год и жили в одном доме. И это был необыкновенный дом. Он стоял на улице с бульваром, гродинским Арбатом, особым местом, где талантливые и бесталанные художники выставляли свои творения. Большинство из них были выпускниками Гродинского художественного училища, которое располагалось в соседнем от нашего дома старинном здании.

Многие строения на бульваре были возведены в конце прошлого века, наверное, поэтому и несколько домов, построенных в 1948 году пленными немцами, имели вид достойный и классический. Но наш дом был самым красивым. Он был выкрашен в нежно-голубой цвет, обсажен каштанами, дубами, акациями и тополями. Я так любила этот дом, что, когда мы с мамой переехали на новую квартиру, я перестала чувствовать себя ребенком. Мне тогда исполнилось двенадцать.

Главным украшением нашего дома и главным удовольствием нашей компании был не бульвар, хотя там мы тоже провели немало времени, разглядывая картины местных художников и всякие поделки из глины, дерева и прочих материалов – творения студентов училища. Все свое детство мы резвились в необыкновенном, зеленом, цветущем, большом – с песочницей, с грушевыми деревьями и даже с колодцем – дворе. Мы, как веселые макаки, лазили по гнутым, отполированным нашими телами стволам дикой айвы. Мы делали луки из веток ореха, признанных самыми гибкими из всего, что у нас росло. Мы объедались черным пасленом и зеленой клубникой, которую пыталась вырастить на своем маленьком огороде соседка тетя Маша. В дождливые дни мы читали книги, сидя на подоконнике огромного окна на лестничной площадке. Августовскими вечерами мы лежали на траве и смотрели на наш дом, на пирамидальные тополя, мечтая о будущем. И наши мечты мало походили на нынешнюю жизнь, даже в свои лучшие моменты.

И еще непонятно, почему, земную жизнь пройдя до половины, ты вдруг осознаешь, что самым счастливым временем в твоей жизни были летние каникулы в 1980 году?

После детства мы все, кроме Сони, как-то осеклись, запнулись по жизни. Это была наша первая черная полоса, удивительным образом настигнувшая нас троих почти одновременно. Она длилась очень долго, почти десять лет, если считать все наши неприятности совместно. Соньке в те годы меньше обломилось проблем, чем остальным, но зато, согласно закону сохранения бед, ей сторицей воздалось в наш второй черный период жизни.

Моя черная полоса совпала с пубертатным периодом. Лет с шестнадцати в меня будто черти вселились. Традиционно, и это заметно по Варьке, в нашем роду переходный период молодежь переживает крайне болезненно. Вот и я не переставая скандалила, научилась курить, носила предосудительно короткую юбку. Целовалась с мальчишками в подъезде, пила с подружками водку.

Моя подруга Боряна Тодорова была дочерью строителя из дружественной Советскому Союзу Болгарии и потрясающе красивой женщины из нашего города. Ее отец приехал в Гродин строить дома, неожиданно влюбился, женился и стал отцом очаровательной девочки. До тринадцати лет Борянка была единственным ребенком, но потом в семье появился сын, и Борянке это не понравилось. Она была разрядница-гимнастка, комсомолка (насколько я помню) и сама себе голова. Не найдя другого способа наказать предков за плодовитость, она собрала манатки и укатила в спортивный интернат куда-то в среднюю полосу России. Сначала все пошло замечательно: спортивная карь ера Борянки быстро поперла в гору. С каждого чемпионата, с каждой Олимпиады она привозила если и не золото, то серебро обязательно.

Но ее уже ждала черная полоса, и годиков в семнадцать Борянка влюбилась в женатого тренера. Он вроде покрутился с ней, чего-то наобещал, кое-что получил и смылся вместе с семьей в спортивный интернат в другом городе. А Борянка… В ней что-то сломалось. Она разучилась побеждать. Я помню, что в самом конце восьмидесятых она приезжала в родной город Гродин и мы встречались во всяких кабаках – так тогда было принято. Борянка, которая выросла в крупную атлетичную девку, симпатичную, но уж больно мощную, много пила, рассказывала спортивные байки, ржала, плясала на дискотеках и только в день отъезда сказала мне, Дольче и Соньке, что не хочет больше жить.

Мы провожали ее на железнодорожном вокзале. Я просила ее рассказать, что случилось, просила не опускать руки. Сонька кричала ей: «Выброси глупости из своей башки!» Борянка, высунувшись из окна вагона, кивала нам, соглашаясь. Потом поезд тронулся. Дольче, стоявший рядом, сорвался с места и молча побежал за вагоном.

Мне тогда сделалось страшно – за Борянку и за Дольче, чья нескладная еще детская фигура уже терялась в пыли за перроном. Но ничего не произошло. Боряна вернулась к нам через пять лет с дипломом спортфака и пошла работать в школу.

С Дольче, пожалуй, все обернулось еще сложнее. Если не сказать – хуже. Дима Дольский с раннего детства отличался от других мальчиков. Только мы – Сонька, Борянка и я – в годы его юности относились к Дольче как он того заслуживал. Мы любили его. А то, что в четырнадцать лет он втюрился в парня намного старше его, – это его личное дело. Я жалела, что не знала о последствиях той любви и не приезжала к Дольче в больницу. Этот козел избил моего друга.

Да, Дольче пришлось натерпеться. Где бы он ни появлялся, куда бы ни приходил – начинались бурные дебаты на тему однополой любви. Иногда в эти дебаты пытались втянуть и Дольче, но он технично исчезал. Еще его много раз били, обманывали, выставляли на посмешище. И не знаю, откуда он брал силы, но Дольче оставался собой.

По ходу дела он с отличием окончил художественное училище, поступил на архитектурный факультет и даже доучился до четвертого курса. Но душа его была равнодушна к архитектуре. Он хотел чего-то иного. Чего – не знал и сам. Определился Дольче неожиданно и решительно: он будет стилистом.

Его мама, скромный бухгалтер в каком-то НИИ, слегла от горя: мало того что Димочка не похож на других мальчиков, у него нет девушки, он еще и институт бросил! И теперь он будет стричь женщин в парикмахерской!

Анна Леонидовна жаловалась на сына всем знакомым, а те и не знали, что сказать. Думаю, мама нашего друга до сих пор так и не узнала слова «гомосексуалист».

Глава 6

– Наташа, мне так стыдно!..

Соня плакала уже сорок минут. Я принесла ей воды, накапала валерьянки, достала из бара мартини, но успокоить ее не могла.

Мысленно я воззвала к Небесам (а ведь мне на до переодеться к похоронам!), как вдруг на землю спустились ангелы. То есть открылась дверь и в кабинет вошел элегантный, как Том Форд, мой друг Дольче в сопровождении приплясывающей длинноногой Борянки, красовавшейся в белом спортивном костюме.

В руках Боряны был буклет фитнес-центра «Амадей», то есть того самого заведения, которое мы официально считали конкурирующим нашему Центру. Они посмеивались над чем-то, видно собираясь это что-то рассказать нам, но, увидев заплаканную Соню, примолкли и остановились. Дольче присел возле дивана на корточки и взял в свои руки Сонину мокрую ладонь. Борянка всем телом рухнула на диван рядом с подругой. Они заговорили между собой, иногда оборачиваясь на меня и требуя подтверждения Сониному рассказу, а я пошла за сумкой к своему столу и вдруг остановилась, глядя на них.

Мне был виден точеный Сонин профиль, ее светлые пушистые локоны, которые контрастировали с короткими черными волосами Борянки, смотрящей на подругу с раскрытым от удивления и сочувствия ртом, а рядом – голый и совершенный, как из учебника по анатомии, череп Дольче. Они говорили, то все вместе, то один за другим, замолкали, одновременно качали головой, так же одновременно улыбались. Они понимали друг друга. И я бы отдала душу, чтобы вот так все и продолжалось!

Борянка, почувствовав мой умиленный взгляд, подняла на меня глаза и прищурилась:

– Куда это ты собралась? Рабочий день только начинается!