Великий консерватор - Сергей Юрьенен

Однако нет. Персонаж не вдохновляет. Приятный человек, но это всё – поэты на поводке. Вознесенский тоже.

Бродский их не любил.

***

– Я был выслан из Советского Союза. Не знаю, почему. Я держал язык за зубами, но записывали и в гостинице. Когда я предупредил об этом одного гостя, тот согласился: “Пишут, конечно! но в Советском Союзе ничего не работает, так что можно не беспокоиться”.

В Союзе писателей читал свои переводы из Пушкина, о политике мы там не говорили, только о литературе, но я им сказал, что у писателя должна быть свобода самовыражения. Все согласились со мной – молодые. Но на следующий день в гостинице “Украине” мне сказали, что мест нет. Тогда, сказал я, поеду в Ялту: “Дама с собачкой” мой самый любимый рассказ… В Ялте мест нет тоже – мне сказали. Все стало ясно. “Но могу я уехать из Советского Союза хотя бы послезавтра? – Должны посоветоваться”. Разрешили.

Снова попросил въездную визу в Австрии, в 1963. В консульстве возбудились, когда я появился. “Фирек? Ах, Вирек… Что ж, можете ехать. При условии, что не будете встречаться с советскими писателями”.

Питер Вирек осуждал коммунизм задолго до того, как это стало политически корректным, до появления самого понятия о политической корректности, – осуждал и прорицал падение: “Я никогда не видел различий между фашизмом и коммунизмом. Это формы тоталитаризма. Они унижают достоинство человека. Они основаны на сухих, холодных, абстрактных лозунгах, переживаемых головой, не сердцем”. Предсказывая, что Россией овладеет “заговор чувств”, в 1964 году он писал: “Призрак бродит по миру, призрак мятежа воображения против механизации и идеологии. По обе стороны Холодной Войны пробуждается свободная внутренняя жизнь”.

С Иосифом Бродским Вирек встречался и подолгу беседовал с в 1962 и 1969, когда Бродский передал ему новые стихи для публикации в США. Переписка была невозможна из-за цензуры, но контакты были. В 1970 поэта в Ленинграде посетила молодая американка, выпускница и посланница Вирека. Отчет о свидании появился только после смерти Нобелевского лауреата, которого уже в США Вирек перетянул из Энн Арбора, Мичиган, в свой колледж, что для него остается предметом гордости:

– Когда я рекомендовал Бродского, глава колледжа спросил, какое у Бродского образование, что, собственно, он кончил в Советском Союзе? Я ответил: “Университет ГУЛАГа”.

Вопрос был решен.

***

“Прогресс (по Виреку) достигается зигзагами; постоянной готовностью снова и снова приспосабливаться к реальности. Прямая линия – самая длинная дистанция между двумя точками. И самая кровавая”. Его тревожит повышенная склонность современников становится жертвой “измов”: “Время выработать более человеческое видение гуманности, основанное на этике, корнях, преемственности”. Тому и были отданы усилия как в его поэзии, так и в том, что он называет “прозой” (в привычном же смысле никогда ее не писал: “Меня не интересовали плоские вещи…”)

Страстный поборник формы, противник столь популярного в Америке свободного стиха, он пишет в заданных традицией размерах, поскольку “идеи должны танцевать, и размер – это Время в танцевальных пачках”. Фрост называл свободный стих “теннисом без сетки”. Вирек называет мертвый механический стих “сеткой без тенниса”. Спортивные ассоциации объясняются не только тем, что мы в Америке, но и личным образом жизни, обеспечившим такое долголетие: студенты вспоминают, что их профессор постоянно опаздывал, а иногда приходил на лекцию в одних брюках – с голой мокрой грудью, прямо из бассейна. Всю жизнь плывущий против течения, Вирек поощрял нонконформизм и в своих питомцах, учредив на свой писательский доход премию Клио-Мельпомена за уникальную курсовую по истории и/или поэзии.

Его кредо, не только в литературе: “Нет – бесформенной дикости; нет – безжалостной строгости трупного окоченения; да – дикости строгой”.

***

Вторая встреча имела место в интенсивном отделении городской больницы Спрингфилда, штат Массачусетс, где я познакомился и супругой – красивой 70-летней Бетти Фолкенбург, германистом, автором пока что не опубликованных рассказов. Конечно, я переживал, подозревая, что всё это – последствия распития на пару. Нет – и даже не ужин из китайского ресторана. Желудочный грипп. К третьему посещению великий консерватор был уже перемещен в отдельную палату (без телевизора, который ненавидит). Он снова помянул мой роман, вновь назвал меня “романтическим идеалистом”, но больше всего волновался за оставшийся дома суп wantan. Моя спутница доставила ему домашний куриный супчик с рисом, еще горячий. Но, поглощая “еврейский пенициллин”, пациент успокоился только тогда, когда моя спутница позвонила его жене и наговорила на автоответчик просьбу поставить в холодильник остатки нашего с ним ужина.

Frugal. Бережлив, так сказать. Время от времени задается безответным вопросом о судьбе своей мебели, которой в свое время обставил Бродского, поселенного “за углом”.

Пикассо в этом смысле, рассказывали мне очевидцы, стал просто невыносим под старость лет. Но я, вспоминая, как за ужином дальнозоркий Питер протянул палец, чтобы предупредить скольжение бордовой капли, которую неизбежно бы впитала этикетка принесенной мной бутылки Haut-Medoc, почему-то думаю о Германии как начале его начал.

И вспоминаю теорию нью-йоркского друга Коли П., который, пожимая руку своим именитым знакомым, мысленно обменивается рукопожатиями с теми, кто пожимал руку им. Согласно Колиной теории, теперь я, благодаря Питеру, пожал руку не только Альберту Эйнштейну, но и Вильгельму II, не говоря про основоположников – Карлу и Фридриху.

Касательно двух последних, впрочем, полной уверенности нет, что стал бы.

Приложение 1.

Разговор с Иосифом Бродским (Ленинград, 13 июля 1970) – журнал “Agni”, # 51, Бостон, 2000.

3 окт. 1970

“Дорогой г-н Вирек:

Прилагаемое скопировано прямо из дневника, который я вела – нерегулярно – во время моей поездки. Простите за грамматические ляпсусы и предложения и простите за опоздание – я все еще работаю над незаконченным с прошлой весны”.

14 июля 1970

“Сейчас попытаться собрать воедино встречу с ИБ прошлым вечером – Наконец дозвонилась, примерно в 7:40. Должна была выходить с друзьями в 9, но Бродский сказал – Заходите сегодня? – Ладно. Мы обговорили маршрут по-английски, затем снова по-русски: трамвай, не train – иначе бы уехала из города вместо 15-минутной поездки к его дому.

Бродских – они делят квартиру с 2-3 другими семьями – в целом человек 12. Здание построено в 1903 или 1905 – так что очень высокие потолки, внутренние украшения классического ордера и т.п. Комната Бродского – великое создание. Сначала через коридор (очень короткий), в темную комнату (по-настоящему темную, его отец – фотограф), через ступеньку (голову вниз под портьеру) – и вы здесь. Кровать напротив большого окна перед вами, стол и полки с книгами справа, полки слева над столом, кресло с меховым покрытием. На полках проигрыватель – во время вечера он играл Баха, французское джазовое трио, которое играло Баха, Моцарта, Dido and Aeneas Пурчелли – последнее не понравилось – он сказал, что я еще молодая. Значит ли, что мне понравится, когда буду старше? – Может быть; нет, может быть, вовсе нет.

Большей частью мы говорили по-английски – мой русский полный провал, отсутствие уверенности с моей стороны.

Другая стена комнаты – лучшая часть: два шкафа с зеркальными дверями образовывали стену с пространством для выхода между ними. Низкая подвеска была произведена пустой жестянкой для китайского чая (привезенная из Китая его отцом – во время второй мировой – китайские иероглифы на стороны значили что-то вроде “этой стороной вверх”), связывая гардеробы. Высоту стены увеличивало множество старых чемоданов, лежащих на шкафах, но все равно еще было много пространства между вершиной стены Бродского и потолком.

Вошла – села на кровать. Бродский сел в кресло. Выдернул из розетки телефон – каждый раз, когда телефон звонил, вставлял обратно после того, как кто-то другой отвечал, и потом забывал выдернуть до того, как телефон начинал звонить снова. Он был в джинсах и свитере, бачки, волосы сзади вьются, спереди редеют; не толст, но полноват. Я не знала, что сказать, как долго оставаться – короче, ничего. Не могу вспомнить, о чем сначала говорили, но не имеет значения – я просто запишу то, что меня заинтересовало, а не в том порядке, как он говорил.

Поговорили немного о поэзии. Я ничего не знаю о поэзии – почему нет? Что я читала? – очень мало. “Плохо. Я патриот, но должен сказать, что английская поэзия самая богатая в мире. Англоязычные люди, которые избегают изучения своей поэзии, чтобы изучать нашу – хотя она хороша – ленивы”. Сказал, что я должна наверстать упущенное. Дал мне читать “Экстаз” Джона Донна, пока звонил по телефону.