Ланселот - Уокер Перси

Тебя это тоже смущает, не так ли? Скованно держишься. Но я чувствую, тебе нравится вид из окошка.

Что ты так смотришь? Сомневаешься в моем здравомыслии? Ну конечно, все-таки я в психушке. Но я отлично тебя помню, помню все твои прозвища и всё, чем мы занимались. В зависимости от смутных и переменчивых обстоятельств нашей жизни, да и от того, что мы в данный момент читали, мы по-разному называли друг друга. Спорим, я лучше тебя помню эти прозвища. Сначала, когда вы жили рядом с нами на Ривер-роуд в Нортумберленде и мы вместе ходили в школу, тебя звали просто Гарри. Потом к этому имени прибавилось прозвище Сорвиголова, что было явной натяжкой, так как, несмотря на драчливость, бойцом ты был никудышным. Затем тебя стали звать Королем Блядовиком, поскольку довольным тебя видели, похоже, только в борделях. А еще Нортумберлендом, в честь дома, в котором вы жили. А также Парсифалем,[3] который нашел Святой Грааль и вернул жизнь мертвой земле. Кроме этих в студенчестве у тебя было еще несколько шутливых прозвищ, иногда неприличных, и самым невинным из них было Пися. Мисс Маргарет Мей Макдауэлл из «Союза Душистой Розы», познакомьтесь с моим другом и соседом по комнате Писей. Позднее, когда ты стал священником, ты, помнится, принял церковное имя Иоанн — хорошее имя. Только вот в честь кого — любвеобильного апостола Иоанна или отшельника Иоанна Крестителя? В то время ты, скорее, был отшельником.

Так что, как видишь, я довольно много помню, не правда ли?

А, снова улыбаешься этой своей улыбочкой.

Но смотреть все-таки предпочитаешь на кладбище. Ну-ну.

Сегодня оно красиво выглядит, не находишь? День поминовения усопших. Настоящий праздник для мертвецов: женщины белят надгробья, подстригают травку, украшают могилы хризантемами — живыми и искусственными, зажигают свечи, чистят мраморные оградки. Лично мне это напоминает, как балтиморские домохозяйки на четвереньках моют белые крылечки.

Приятное зрелище: оживленное многолюдьем кладбище, медно-красная листва на деревьях и первые порывы северного ветра, швыряющего листья в разные стороны. Если прислушаться, можно расслышать шорох миртовых листьев, несущихся, как попкорн, туда и сюда по дорожкам. А когда ветер меняется, можно уловить запах смолы и кофе, доносящийся со стороны Чупитульских доков.

Я заметил, что в Новом Орлеане люди больше всего любят ходить на похороны, зарабатывать деньги, ухаживать за могилами и надевать маски на празднике Марди-Гра,[4] чтобы их не узнали.

Вот я и выяснил, кто ты. То есть по профессии. Ты врачепоп. Что означает передроченный поп или недоделанный врач. Или и то, и другое вместе. Неужто мне удалось удивить тебя? Да, кто-то мне это вчера сказал. Но дело не только в этом. Я тут сам кое-что заметил.

Ты шел через кладбище. Одна из женщин, мывших надгробья, остановила тебя и о чем-то попросила. Она явно тебя узнала. Ты покачал головой и двинулся дальше. Но о чем она могла попросить? При данных обстоятельствах только об одном. Хотела, чтобы ты прочитал заупокойную молитву. Это старый обычай, особенно в День поминовения. Но ты ей отказал.

Значит с тобой тоже не все в порядке. Иначе ты не служил бы здесь помощником капеллана или заместителем психиатра, или как ты там у них называешься. Неужто работать больше негде? У тебя что — неприятности? Из-за женщины? Ты влюблен?

Ты вообще помнишь еще такие вещи: «влюбляться», «любить»?

Когда-то я считал это главным, притом единым и нераздельным. Но оказалось, что это две вещи разные. Со мной произошло и то, и это, но не в один прием.

Сначала я думал, что главное — это «любить». Обнимать нежную девушку и танцевать с нею в горах Каролины летом пятьдесят второго года в окружении светлячков и разноцветных фонариков.

Потом я стал грубее, а может, реалистичнее. И тогда я засомневался, существует ли вообще такая штука, как любовь, и не лучше ли предаться обычным изначальным удовольствиям, таким, как просто секс или просто выпивка. Действительно, что может быть приятнее, чем, став здоровым взрослым мужчиной, встретить симпатичную незнакомку, тут же захотеть ее, почувствовать, что тоже ей нравишься, сразу пригласить в бар, запустить руку ей под юбку, ощутить мягкую белую плоть ее бедер и прошептать на ухо: «Ну, что, малышка, как насчет?..» Правильно? Или нет?

Ведь это тоже в каком-то смысле влюбленность, не правда ли? Хотя и совсем другая. Я даже и не знаю, какая лучше. Сказать по правде, я в этом еще не вполне разобрался.

Однако такая или другая, но главное, несомненно, любовь. Иногда мне казалось, что мы стали жертвами страшного обмана взрослых, вступивших в изощренный заговор с целью утаить от нас простую истину, что самое важное и самое лучшее на свете — это обычные сексуальные отношения.

Я «влюбился» в Люси Кобб из Джорджии и женился на ней. А потом она умерла. Тогда я «влюбился» в Марго и тоже женился на ней. Но и она умерла.

Ты, наверное, удивишься, если я скажу, что снова могу влюбиться. В девушку из соседней комнаты. Я ее никогда не видел. Но мне рассказывали, что она стала жертвой группового изнасилования в Старом квартале — какие-то матросы заставили ее многократно ублажать их извращенными способами, потом избили и выбросили за дамбу. Она ни с кем не разговаривает. Ее даже кормить приходится принудительно. Как и я, она предпочитает полное одиночество. Но мы с ней перестукиваемся. Странно. Подвергнувшись надругательству, она словно вернула себе невинность.

Если ты влюблен, общение дается легко. Когда летней ночью я ехал с Люси Кобб по Каролине в машине с откинутым верхом под музыкальную тему «Limelight», мне достаточно было сказать: «Правда здорово, скажи?» А ей достаточно было ответить: «Ага».

Точно так же с девушкой из соседней комнаты. Вчера я стукнул в стену два раза.

Она тоже два раза стукнула.

Конечно, не исключено, что это случайное совпадение. Но, с другой стороны, вдруг между нами начинается истинное общение? Сердце у меня бьется так сильно, словно я влюбился впервые в жизни.

Так значит, тебе все обо мне известно? Мне, конечно, тоже известно все, но не знаю, все ли я вспоминаю сам. Прошлое состоит для меня, скорее, из газетных заголовков — «Пожар в Бель-Айле», «Тела артистов обуглены, неузнаваемы», «Отпрыск старинного рода обезумел от горя и ярости», «Пострадал от ожогов, пытаясь спасти жену». Наверняка я читал эти заголовки. Интересно, почему они запоминаются лучше, чем само событие?

Теперь я начал кое-что вспоминать отчетливо. Вот, встретил тебя, и пожалуйста.

Первое, что я вспомнил, не имеет к тебе отношения. Вспомнилось, как я узнал, что моя жена мне изменяет. Какое это может иметь к тебе отношение? Странная вещь — память.

Следующее воспоминание ближе к делу. Помню, как мы впервые встретились уже взрослыми. Ты сидел в студенческом общежитии, пил и читал Верлена. Это произвело на меня впечатление. Помню, я еще подумал, а не специально ли ты, не напоказ ли это делаешь. Ведь было в этом что-то показное, театральность какая-то, правда же?

Сегодня утром я вспомнил еще многое. Не то чтобы я раньше этого не помнил, просто у меня не было ну вроде как желания думать о прошлом, что ли. Я разучился это делать. Встреча с тобой оказалась своего рода катализатором. Это напоминает ощущения, которые испытываешь, впервые заглянув в бинокль: сначала все видишь в тумане, смазанным и плоским, а потом — щелк! — расстояние исчезает, и все оказывается у тебя как на ладони, крупно и выпукло.

Думаю, я начал вспоминать благодаря раздумьям о нашем сходстве и различиях: мы оба жили в старых усадьбах на Английской излучине — я в Бель-Айле, ты в Нортумберленде.

Мы никогда не признавались в этом, однако считали себя последними из настоящих английских дворян в окружении толп добрых послушных негров и смешных крестьян-французов. Нашими предками были английские колонисты тори, прибегшие к гостеприимству испанцев, чтобы укрыться от безумства буйствующих янки. Однако нас объединяла не столько общая история, сколько неприязнь к католикам и Лонгам.[5] Мы были мальчиками благородного происхождения.

К тому же мы были одноклассниками, сокурсниками и лучшими друзьями. Вместе ходили в бордели. Насколько я понимаю, нынче молодые люди не испытывают такой необходимости.

На этом наше сходство заканчивается. Ваша семья была богатой, поэтому тебя отправили потом на север доучиваться в частной школе. Мы были бедными, поэтому я посещал государственную. Ты был худым, замкнутым, пил многовато, тебя считали одаренным, прочили большое будущее (и как сбылось?), тем не менее ты держался скромно, почти незаметно — за все время обучения у тебя появилось не более пяти-шести приятелей.

Я, напротив, из тех, кто достигает вершины в колледже, а потом всю оставшуюся жизнь спускается вниз — любимец студенческого кампуса, участник дебатов, атакующий хавбек,[6] родсовский стипендиат,[7] умница и молодец, что-то вроде второго эшелона «Фи-бета-каппы».[8] Быть «умницей» в футбольной команде штата означало, что ты почитываешь журнал «Тайм» и слышал о плане Маршалла.[9] («Представляешь, он может рассказать о плане Маршалла! Спроси, спроси его. Прямо настоящий зубрила»). Ни до, ни после того я никого не встречал, кто умел бы так восхищаться «умом», как мои товарищи по команде.