Последний бастион - Владимир Гурвич

– Да, несомненно, Георгий Валентинович, вы выразились предельно ясно. А что скажет наш второй гость, Дина Константиновна? Согласны ли вы с утверждениями вашего оппонента?

Впервые с начала передачи взгляд Наровлянской на пару секунд остановился на Княгинине.

– Я с интересом выслушала мнение уважаемого Георгия Валентиновича. Я бы с большим удовольствием подписалась под его словами.

– Что же вам мешает? – поинтересовался ведущий.

– В общем, по нынешним временам пустяк, они не соответствуют действительности.

– Пожалуйста, поясните.

– Я достаточно хорошо знакома с закулисьем нашего музыкального классического искусства. И могу с уверенностью сказать, что деньги полностью им управляют. Да, есть исключения, но они бывают везде и всегда. И, как я понимаю, ни о них речь. Их разлагающее влияние самым непосредственным образом воздействует на качество исполнения. Разумеется, не в лучшую сторону.

– Не согласен! – не удержался от реплики Княгинин.

– Я часто посещаю концерты и потому знаю, что говорю. Качество исполнения неуклонно падает. В том числе это касается и вашего оркестра. Буквально на днях я слушала ваше выступление.

– Что же вы слушали? – Княгинин ощутил, как нарастает в нем враждебность к этой женщине. Не слишком ли она самоуверенна в своих суждениях? Не мешало бы ее проучить, сбить спесь.

– Я слушала увертюру «Эгмонт» Людвига Ван Бетховена. Скажите, Георгий Валентинович, вам известна история создания этого произведения, чему оно посвящено?

– Вы еще спросите, а известен ли мне кто такой Людвиг Ван Бетховен?

– Возможно, и спрошу. Так вот, история, положенная в основу музыкального произведения, одновременно героическая и трагическая. В ней рассказывается о судьбе графа Эгмонта, который погибает за свое дело – достижение независимости от испанцев, но его соратникам удается заставить оккупантов признать ее. Я понимаю, как трудно совместить такие две линии. Но в этом и заключается искусство исполнения. Как вы знаете, Георгий Валентинович, увертюра начинается медленным вступлением. Как и в «Патетической сонате», здесь даны две резко контрастные темы. Первая из них, аккордовая, звучит торжественно, властно. Низкий регистр, минорный лад придают ей мрачную, зловещую окраску. В оркестре ее исполняют струнные инструменты. Вторую тему «запевает» гобой, к которому присоединяются другие деревянные духовые инструменты, а затем и струнные. Это очень трудный момент; как в одном звучание показать две интонации. И у вас я этого не увидела, все звучит как-то одинаково. А это не соответствует замыслу композитора. Да и в целом увертюра в вашем исполнении исполняется чрезмерно сладковато, между тем, главная партия имеет волевой, героический характер. Она изложена в фа миноре. Сила и энергия ее постепенно возрастают. А что у вас, она становится все более приторной. Где-то в середине мне захотелось уйти.

– Так ушли бы, желания надо выполнять, – язвительно произнес Княгинин.

– Некоторые, между прочим, покинули зал. Ни я одна ощутила эту фальшь интерпретации, чрезмерную и ничем неоправданную приторность исполнения. Но меня в данном случае волнует даже не это, в конце-то концов, не вы одни исполняете это произведение, можно послушать другой оркестр. Меня взволновало другое, почему так получилось, что такой известный дирижер и руководитель оркестра, как вы, так извратили, я бы даже сказала, упростили свое исполнение?

– И почему же?

– Думаю, ответ на этот вопрос имеет прямое отношение к теме нашего сегодняшнего разговора. Игра человека отражает внутреннее состояние его души, как он живет, что думает, чувствует, делает. Это некий концентрат, хотя многие этого не осознают. И если внутри сплошное благополучие, если музыканта переполняет довольство от своей жизни, то он даже самое трагическое произведение будет исполнять, словно популярный шлягер. Так оно и часто происходит.

– Ни за что и никогда не соглашусь с вами! – воскликнул Княгинин. – Возможно, наше исполнение увертюры было не идеально, но сравнивать его с пошлым шлягером, это, извините, кощунство. Я настаиваю на этом слове. Не только я. но и все мои оркестранты вкладывали в исполнение душу.

– Возможно, – согласилась Наровлянская. – Другое дело, чем заполнена эта душа. В силу своих профессиональных занятий я приблизительно знаю уровень вашего дохода, Георгий Валентинович. Знаете, меня давно поражает одна вещь: многие композиторы прожили материально очень тяжелую жизнь, некоторые просто бедствовали, закончили жизнь как самые настоящие нищие. А теперь музыканты исполняют произведение этих гениальных бедолаг, зарабатывают на этом огромные деньги, да еще откровенно занимаются профанацией. Вместо того, чтобы подниматься на их уровень, опускают эти творение до своего уровня. И при этом чувствуют себя абсолютно довольными, уверенными, что исполняют их мастерски. А все потому, что так им удобно думать, нет претензий к самим себе. А это главное в их жизни, если не беспокоит совесть, им кажется, что они все делают правильно. А совесть их не беспокоит потому, что она подкуплена высокими гонорарами.

Княгинину понадобилось какое-то время, чтобы найти ответ. К такому уколу от этой дамочки, как мысленно вдруг с какого-то момента стал называть ее он, не был готов.

– Это крайне субъективный взгляд на ситуацию, – произнес он. – Не могу говорить от имени всего нашего цеха, но за себя ручаюсь: я всегда стараюсь как можно глубже проникнуть в замысел композитора и передать его во всех красках. Другое дело, как это реально получается, тут могут быть разные точки зрения. Госпожа Наровлянская придерживается определенных воззрений на исполнение нашим оркестром, но могу привести статьи очень маститых музыкальных критиков, которые придерживаются прямо противоположной позиции.

Наровлянская пожала плечами.

– Не сомневаюсь, сама читала некоторые из этих статей. Но в таком случае следовало бы их приглашать на передачу. А раз пригласили меня, то извольте слушать мое мнение. Вот я его и высказала. А если оно вам не понравилось, то ничего не могу с этим сделать. Я не обещала никому говорить только приятное. Иначе не стала бы принимать участие в таком разговоре. Надеюсь, наш уважаемый ведущий это подтвердит, что подобных договоренностей у нас с ним не было.

– Разумеется, Дина Константиновна, это так, у нашего микрофона каждый говорит то, что считает необходимым.

– Вот видите, Георгий Валентинович, я была права.

– В этом вопросе, да, но по сути обсуждаемой темы нет. И никогда с вами не соглашусь. Работа настоящего музыканта – это служение музам и при этом каторжный труд. Каждое произведение требует огромной душевной самоотдачи, это только внешне кажется, что все это не сложно, что оркестр как будто бы играет сам по себе. А ни что не дается так трудно, как слаженность. И не просто слаженность, это только полдела, музыка должна выражать замысле ее творца. А он подчас бывает сокрыт, как великая тайна. Проникнуть в ее и есть искусство.

Княгинин гордо посмотрел на Наровлянскую, но она не обратила ровным счетом никакого внимания на его торжество. По крайней мере, ему показалось, что она занята совсем другими мыслями далекими от темы обсуждения.

– К сожалению, наше время закончилось, – произнес ведущий. – Я благодарю участников передачи за интересный разговор. Понятно, что тема далеко не исчерпана, но я надеюсь, что как-нибудь мы еще вернемся к ней.

Все встали и покинули студию и перешли в другое помещение. У Княгинина внезапно пересохло горло, ему очень захотелось попить. Он нашел бутылку с водой, откупорил ее и жадно приник к горлышку. Даже странно, что у него возникла такая сильная жажда, мысленно отметил он.

Княгинин выпил всю бутылку, бросил ее в мусорное ведро и оглядел помещение. И обнаружил, что Наровлянской в нем уже нет. А ему так хотелось продолжить их диалог; даже несмотря на выпитую воду, он еще не остыл до конца от него.

– А где Дина Константиновна? – спросил он у ведущего.

– Она сражу же ушла, – ответил ведущий.

– Жаль, – пробормотал Княгинин. – Я тоже пойду. Спасибо, что пригласили.

– Значит, еще придете? – поинтересовался ведущий.

– А как же, на ваших передачах много чего неожиданного о себе узнаешь.

На город спустился вечер, который озарился мириадами разноцветных огней. Сидя на заднем мягком сиденье автомобиля, облокотившись, как он любил, о подушку, Княгинин смотрел по сторонам. Ему нравилось ездить в эти часы, несмотря на обилие пробок, он не ощущал дискомфорта. Наоборот, можно было даже немного передохнуть от повседневной суеты, подумать, проанализировать то, что происходило днем. Нередко именно сидя в машине, к нему приходили многие плодотворные идеи о том, как исполнить то или иное произведение. Он даже стал немного суеверным; если в эти минуты его не посещало откровение, то повышались шансы на то, что он так и не найдет нужного решения. В реальности все было немного иначе, решения обычно находились и в других ситуациях. И все же эта мысль прочно засело в его голове, и он старался с максимальной пользой использовать свои поездки.