Я - писатель незаконный (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна) - Мина Полянская

Когда я однажды рассказала Горенштейну, что предки мои по материнской линии (Лернеры) выходцы из Бердичева, откуда они во второй половине 19-го века во время русско-турецкой войны отправились в Бухарест, он сказал мне: "Если ваши предки жили в Бердичеве, то это значит что они были свободными людьми! Без гетто-комплекса маленьких местечек с их гнетущей подавляющей атмосферой, страхом перед внешней средой и внешним окружением. Это ведь был в России единственный крупный город - со своей большой ярморкой и городскими привилегиями - который был доступен евреям, где они могли свободно себя чувствовать".

В одной из своих последних работ, в эссе "Как я был шпионом ЦРУ" писатель постоянно возвращается к довоенному и послевоенному Бердичеву, создавая его особую городскую семантику в лучших традициях писателей-урбанистов. Он сокрушается, что снесли красавицу водонапорную башню, уничтожили бульвары, вырубили старые каштаны, разрушили старые дома в стиле барокко и рококо.

"Такие дома барокко и рококо с ажурными балконами, в которых еще успели пожить Рахиль и прочие персонажи моей пьесы "Бердичев", теперь разве что в Берлине, Вене, Милане и прочих подобных городах увидишь... В бывшем городе Бердичеве, еще с башней, бульварами и домами в стиле рококо и барокко, чудные старики старьевщики ходили по мощеным старым булыжным улицам и к радости детворы кричали: "Айн галош - а ферделе! Один галош - лошадочка!" И детвора сбегалась со всех сторон, несла старые галоши, старые башмаки позеленевшие медные шпингалеты, ржавые замки... А в оплату получали глиняных лошадок, глиняных коровок, куколок, свистулек, сладких красных и зеленых петушков и рыбок на палочке, а кто был поразумней и поэкономней, брал копейку. Эта еврейская жизнь веками цепко, как растение у забора, цвела и цеплялась корнями, изо всех сил пила соки этой благодатной Божьей земли, невзирая на все погромы, порубки и злобу "коренных" дубов и колючих кустарников, желавших все Божьи соки пить самим".

Страницы о Бердичеве в романе "Попутчики",* на мой взгляд, одна из вершин творчества Горенштейна. Главный герой романа писатель Феликс Забродский оформил командировку в Здолбунов, казалось бы, без всякой необходимости. Заказанный издательством фельетон он вполне мог бы написать и без посещения "места происшествия". Однако была у него для поездки тайная причина: "захотелось опять проехать ночью мимо маленьких станций юго-запада, особенно, мимо Бердичева". На подъезде к станции герой размышляет о городе, в котором жил всего четыре года в ранней юности. Тем не менее, всегда, когда он подъезжает к Бердичеву (что случается редко), его охватывает ни с чем не сравнимое волнение. Он сожалеет о том, что само название города стало символом комически-постыдного. Несправедливо обиженный, затравленный город, думает он. Поезд стоял у станции "Бердичев" всего три минуты. Бердичевляне на перроне беспрерывно кричали, выкрикивали имена, звали, искали друг друга. Забродский вдруг, неожиданно для самого себя, в смятении чувств, бросился к двери и, держась за поручни, подавшись вперед, насколько возможно, стал "выкрикивать" свое собственное имя. "Забродский, Забродский, Феликс Забродский!", - кричал он самозабвенно. "Пусть мое имя и фамилия окунутся в бердичевский воздух, поплывут в нем вольным стилем, обогнут здание вокзала, приземлятся на бердичевский булыжник, поскачут по трем городским бульварам, которые тянутся от самого вокзала к центру далее к тому месту, где стояла ныне покойная, знаменитая бердичевская водонапорная башня, сложенная из серого старинного кирпича". На такой пронзительной феллиньевской ноте произошла встреча с Бердичевым**.

______________

* Впервые отрывок из романа "Попутчики" ("Попутчик до Здолбунова") был опубликован в Нью-Йорке в журнале "Слово", полностью роман вышел небольшим тиражем в 1989 году в Лозанне

** Сохранился видеофильм, где я, на последнем чтении Горенштейна осенью 2001 года в книжном магазине Нины Гербхардт "Радуга" в Берлине, читаю эту сцену, и писатель слушает и плачет буквально навзрыд.

Поезд медленно тронулся и в который раз появилось непреодолимое желание сойти с поезда и уйти вглубь города, окунуться в него и, может быть, пройти к дому, где жил в юности, и где не осталось никого из родственников и близких. "Пока не поздно, пока поезд движется медленно, хорошо бы сойти, снять номер в бердичевской гостинице, утром погулять по бульварам, потом пойти в гости к Гуманюку в его кулацкую хату, сделанную по-хозяйски, крытую цинком. Выпить сахарного самогона, поесть великого сала, поесть жирных баклажан, поесть вареников с вишнями. Нет, опять я проехал мимо Бердичева. Сегодня буду ночевать в гостинице города Здолбунова, Ровенской области. Потому что у меня нет сил жить в бердичевской гостинице. В Бердичеве я мог бы спать только в домашних условиях".

Однако вернемся к юному Горенштейну. В Бердичеве он учился в школе и получил аттестат зрелости. Злота и Рахиль понимали, что дать высшее образование сыну "врага народа" будет трудно. В пьесе Бердичев Злота говорит о Виле (в этом подростке мы узнаем самого автора): "Пусть ваши дети будут слесари, а Виля будет большой человек, большой врач или большой профессор, как его отец. Люди еще лопнут, глядя на него".

Сын "врага народа" мог поступить либо в мукомольный, либо в горный институт. Горенштейн поступил в Днепропетровский Горный институт. Могу себе представить, с какими слезами и напутствиями отправляли юношу поступать в "шахтерский" институт. У Злоты были серьезные основания для беспокойства: Фридрих в детском доме болел полиомиелитом (во время войны прививок не делали) и с тех пор едва заметно прихрамывал. "С такой ногой только на шахте работать!" - причитала Злота, - врагам моим такого не пожелаю!" Однако снарядили в дорогу, дали целую сумку с продуктами. Там, в этой сумке, чего только не было: и банка гусиного жира со шкварками и жареным луком, и коржики, и банка свежесваренного варенья из крыжовника, и жареная курица. А в институте выдали нарядный черный мундир с золотыми погонами. Правда, Фридрих надевал его только по торжественным дням, а в остальное время носил коричневую вельветовую куртку, которую сшила ему Злота.

В 1955 году Горенштейн стал обладателем диплома горного инженера, и получил распределение на шахту в Кривой Рог. Отсюда у автора будущего романа "Зима 53-его года" знание шахтерской профессии. Герой повести - его зовут Ким - как и автор, человек с неподходящей анкетой, у него также репрессированы родители. Обвиненный в космополитизме, Ким отчислен из университета (он проявил самостоятельность мысли, заявив однажды, что Ломоносов ошибся, считая источником подземного жара горение серы). Ким, сын "врага народа", работает на шахте под постоянной угрозой ареста и в конце повести погибает. Примечательно, что герой также, как и Фридрих (в честь Энгельса) назван в духе времени. Ким - аббревиатура. (Коммунистический союз молодежи, как известно, до войны назывался Коммунистическим интернационалом молодежи, сокращенно КИМ).

Высказывания критиков, звучавшие в 60-х годах как политический донос, о том, что труд советкого человека в повести Горенштейна показан хуже подневольного каторжного труда в сталинских лагерях, вполне справедливы. Безысходное положение, в котором, находился Ким, ничуть не лучше положения Ивана Денисовича из повести Солженицына. Более того, в то время как у Ивана Денисовича остается хотя бы надежда выжить и освободиться, "свободный" Ким знает, что надежды нет - "освобождаться" можно либо в лагеря, прямиком к Ивану Денисовичу, либо в смерть, что, собственно, и произошло, когда исчезла последняя опора жизни - любовь к ней. "Когда природа отказывает ему в праве любить себя, любить воздух, воду, землю, он гибнет. И чем чище и нравственней человек, тем строже с него спрашивает природа, это трагично, но необходимо, ибо лишь благодаря подобной неумолимой жестокости природы к человеческой чистоте, чистота эта существует даже в самые варварские времена."*

______________

* Ф. Горенштейн. Зима 53-его года.

Мне кажется, что Горенштейн в "Зиме 53-го года" "намекал" на знаменитую повесть Солженицына и даже полемизировал с ней. Дескать, зачем далеко ходить? Вы пишете об экстремальных условиях в сталинском подневолье, а я покажу, что на воле бывало не лучше. Смерть Кима, говорит писатель, "страшнее любых земных мук". Как бы не издевались над человеком, он, "искалеченный раскаленным железом, терзаемый стыдом, унижением, болью по невозвратному, очнувшись или забывшись, в промежутки между пытками или приступами боли, в течение часа или долей секунды, а это не важно, потому что время условно, может увидеть либо представить себе родные ему лица, глотнуть свежего воздуха, наконец, просто лечь поудобнее"*.

______________

* Там же.

Намеренно провожу эти "парралели", поскольку обе повести предназначались для премьеры в "Новом мире" с временным промежутком всего лишь в три года. Впрочем, для эпохи уходящей "оттепели" - это солидное временное расстояние. Литературный редактор судьбоносного тогда журнала Анна Берзер "Ивана Денисовича", сумела "протолкнуть" (а, как потом стало известно, повесть Солженицына была опубликована еще и по личному распоряжению Хрущева), а "Зиму 53-го года" - "протолкнуть" не смогла. Во вступительной статье Инны Борисовой к книге Анны Берзер "Сталин и литература",* рассказывается о скандале, возникшем в "Новом мире" в связи с тем, что Анна Самойловна приложила максимум усилий, для того, чтобы опубликовать повесть "Зима 53-его года". "Ей не удалось опубликовать повесть Фридриха Горенштейна "Зима 53-его года. Эта история едва не окончилась уходом ее из журнала. Но Твардовский ее не отпустил".**