Уготован покой... - Амос Оз

Ионатан отчаянно желал уехать побыстрее и подальше за пределы своего страдания. Как те описанные в книгах богачи из Европы, что летом уезжали в заснеженные края, спасаясь от жары, а зимой — туда, где потеплее. Однажды, когда на цитрусовой плантации сгружали они с грузовика и складывали под навес мешки с органическими удобрениями, спросил Ионатан своего друга Уди:

— Послушай, Уди, ты когда-нибудь думал о самом большом обмане в мире?

— Должно быть, это котлеты, которые Фейга жарит нам на обед три раза в неделю, просто залежалый хлеб, немного пахнущий мясом…

— Нет, — настаивал Ионатан, — серьезно. Самый гнусный обман.

— Ладно, — с неохотой ответил Уди, — по-моему, это религия, или коммунизм, или и то и другое вместе. Почему ты спрашиваешь?

— Нет, — сказал Ионатан, — не это. Истории, которые нам рассказывали, когда мы были совсем маленькими.

— Истории? — удивился Уди. — С чего это вдруг истории?

— Полная противоположность жизни — вот что такое эти истории. Дай-ка спички… Это вроде того, что было однажды во время рейда по сирийским тылам в Нукейбе. Когда мы оставили убитого сирийского солдата (помнишь, нижняя часть туловища у него была снесена напрочь?) в джипе, усадили его так, чтобы руки его лежали на баранке, сунули ему в рот зажженную сигарету и смылись оттуда. Ты это помнишь?

Уди не спешил с ответом. Он стащил с грузовика мешок, старательно расправил его и аккуратно уложил на земле, подготовив таким образом основание для нового штабеля мешков, повернулся, тяжело дыша, почесался, словно дикая обезьяна, взглянул искоса на Ионатана, который стоял, опираясь на борт грузовика, курил и, похоже, впрямь ожидал ответа. Уди рассмеялся:

— Что это ты расфилософствовался вдруг посреди рабочего дня? Это у тебя такой способ медитации, или что?

— Ничего, — ответил Ионатан. — Просто я вдруг вспомнил гнусную английскую книжонку о том, что на самом деле сотворили гномы с Белоснежкой, пока, надкусив отравленное яблоко, она спала у них. Все это обман, Уди. Так же как Кай и Герда, Красная Шапочка, новый наряд короля — все эти чудесные истории, которые так хорошо заканчиваются: «и жили они долго и счастливо». Всё обман, говорю я тебе. И их идеи — тоже.

— Ладно, — сказал Уди. — Ты успокоился? Можно продолжать? Раз уж заговорили мы об обмане, то первым делом вытащи из кармана мои спички и верни их мне. А теперь пошли. Разгрузим все, что осталось, — тут и тридцати мешков не наберется — до того, как придет сюда Эйтан Р. Так-то вот. Вздохни поглубже, успокойся, а теперь берись-ка вот здесь. Ну? Успокоился? Тогда вперед! А вообще-то я в толк не возьму: что это ты киснешь последнее время?

Ионатан глубоко вздохнул и успокоился.

С некоторым удивлением обнаружил он, до чего это оказалось легко — принять решение.

Препятствия представлялись ему совершенно незначительными. Бреясь перед зеркалом, он сказал беззвучно, одними губами, о себе в третьем лице: «Поднимается и уходит».

Иногда он с изумлением думал о своих сверстниках-кибуцниках: почему они не поднимаются и не поступают так, как он? Чего они ждут? Ведь годы проходят, и тот, кто опоздает, опоздает.

В последнее лето, за несколько месяцев до того, как Ионатан Лифшиц решил все оставить и отправиться в путь, с его женой случилось несчастье. Впрочем, он не считал, что случившееся — причина принятого им решения. В мыслях своих он вообще не употреблял таких слов, как «причина» и «следствие». Его уход представлялся Ионатану естественным, как перелет птиц, который каждую осень и каждую весну любила наблюдать Римона: наступило время. А может, просто кончилось ожидание. Прошло несколько лет, думал он, и наступило время…

А случилось вот что. Римона страдала какой-то женской болезнью. Два года тому назад у нее уже был выкидыш. Она снова забеременела и в конце последнего лета родила мертвую девочку.

Врачи советовали временно избегать новых попыток зачать ребенка. Ионатан вообще не желал новых попыток. У него было одно желание — встать и уйти.

Со времени несчастья прошло три месяца. Римона стала приносить из кибуцной библиотеки разные книги про Черную Африку. Каждый вечер сидела она у стола и, включив настольную лампу, покрытую соломенным абажуром, из-под которого лился коричневатый, теплый и мягкий свет, выписывала на маленькие карточки подробности обрядов и обычаев, принятых у того или иного племени, например, обрядов, предшествующих охоте, приносящих дождь и урожай, вызывающих души умерших. Своим четким почерком заносила она на карточки описание барабанного ритма, принятого в деревнях Намибии, чертежи масок шаманов из племени кикуйю, детали церемонии примирения с праотцами в племени зулу, слова заклинаний и то, как выглядят целительные амулеты земли Убанги-Шари. На ее коже появились светлые пятна. Ей были прописаны регулярные, дважды в неделю, уколы. А еще она надумала выбрить волосы у себя под мышками.

Все это Ионатан воспринимал с молчаливым спокойствием. А тем временем в лугах было убрано и сложено под навесы сено. Все поля были перепаханы — по ним прошли гусеничные трактора, волоча за собой тяжелые плуги. Приглушенный серый свет сменил бело-голубое сияние лета. Осень пришла и прошла. Дни стали короткими и тусклыми, а ночи бесконечными. Ионатан Лифшиц руководил сбором апельсинов на плантации, отдавая распоряжения своим негромким голосом. Другу своему Уди поручил он заниматься отправкой продукции.

И ждал…

Однажды Уди предложил, чтобы как-нибудь вечером, сидя за чашкой кофе, они просмотрели накладные и составили промежуточный отчет. Ионатан ответил, что ничего не горит, сбор урожая только начался и итоги подводить рановато.

— Прошу прощения, — сказал Уди, — но где это ты витаешь?

Однако Ионатан уперся:

— Время еще есть. Не горит.

Уди вскинул на него свои вечно красные, словно от слез или бессонницы, глаза и предложил — раз у Ионатана нет терпения всем этим заниматься — взять на себя заботу о промежуточных итогах, проверку счетов и накладных. У Ионатана глаза тоже слезились — из-за странной аллергии, которой он страдал. Он сказал:

— Пусть так. Хорошо.

— И не беспокойся, Иони, я буду держать тебя в курсе.

— Нет необходимости.

— Что значит — нет необходимости?

На это ответил ему Ионатан Лифшиц:

— Послушай, Уди. Ты хочешь быть здесь боссом, так будь боссом, сколько тебе вздумается. А у меня ничего не горит.

И вновь замкнулся он в молчании, надеясь на какой-то поворот, на какое-то событие, которое произойдет само по себе и оторвет его от семейной жизни. Но пасмурные дни и ночи походили друг на друга. И Римона всегда была похожа на саму себя. Разве что купила себе в Хайфе, в магазине на горе Кармель, новую пластинку, на конверте которой был изображен нагой черный воин, копьем убивающий антилопу. По-английски, буквами похожими на черные языки пламени, было написано на этом конверте: «Чары Чада».

Так Ионатан начал понимать, что его уход зависит только от него, он должен искать и найти те слова, которыми сможет сообщить Римоне: «Я решил оставить кибуц и тебя».

Он не любил слов и не полагался на них. Поэтому готовился к разговору тщательно, без спешки, предвидя и слезы, и упреки, и мольбы, и обвинения. Ионатан опробовал всё новые доводы, но чем больше он их перебирал, тем меньше находил их. Не нашел ни одного. Даже самого незначительного.

В конце концов остался у него единственный выход: просто сказать Римоне правду без каких-либо объяснений. Так будет легче и короче, все можно выразить одной фразой, вроде этой: «Я не могу все уступать и уступать до бесконечности». Или: «Для меня уже слишком поздно».

Но ведь Римона обязательно спросит: «Что для тебя поздно?» или «В чем ты не можешь уступать?» И как ей на это ответить… Возможно, она разразится слезами и закричит: «Иони, ты сошел с ума!» А ему придется бормотать: «Ну, всё, всё…» Или: «Ты уж прости меня, пожалуйста…» А она напустит на него родителей и все органы самоуправления кибуца.

Послушай, Римона. Этого не объяснить словами. Быть может, это нечто вроде твоих «чар Чада». К примеру. Я не имею в виду именно чары Чада. Нет-нет, никакого колдовства. Я имею в виду… Значит, так… Просто у меня нет выбора. Я уже, как говорится, прижат к стене. Понимаешь, я ухожу. У меня нет выбора.

В конце концов предпочел он отложить все на несколько дней, заранее представляя себе, как в один из вечеров выскажет все Римоне, как, подобно героям из фильмов, будет молчать, если начнет она упрекать его или причитать. Мысленно он каждый день повторял слова, которые собирался произнести.

А пока что, как подпольщик накануне восстания, вынужденный скрывать свои намерения, Ионатан тщательно исполнял все повседневные обязанности.

Поднимался он с первым лучом солнца, выходил в майке и трусах на веранду, облачался в рабочую одежду, сонно сражаясь со шнурками на ботинках, особенно ненавидя тот, с разинутым ртом, надевал старую, латаную куртку и спускался к навесу, под которым стояли машины. Если утром лил сильный дождь, Ионатан покрывал голову и плечи мешком и, отчаянно ругаясь, мчался к навесу. Там, на грязном бетонном полу, он успевал две-три минуты попрыгать на месте, прежде чем начинал готовить к работе свой серый «фергюсон», проверяя в нем все: горючее, масло, воду. И наконец, кашляя и скрипя, трактор двигался с места, чтобы отвезти на плантацию Уди и стайку девушек, сборщиц урожая. Эти девушки, толпящиеся перед началом работы вокруг расположенной на плантации будочки из жести, чтобы получить из рук Ионатана садовые ножницы, вызвали в воображении его какой-то полузабытый рассказ о девяти монахинях, которые, взбунтовавшись, отринули все запреты, об одинокой избушке в лесу и о человеке, сторожившем ее. Но утро было таким промозглым и холодным, что воображение его погасло, не успев разгореться. И они начали собирать апельсины, наполняя ими огромные ящики.