Полет на спине дракона - Олег Широкий

Гуюк собрал войско куда большее, чем было когда-то у Батыя, и двинулся ему навстречу, желая облагодетельствовать своих сторонников добычей и новыми рабами. А дальше — вторгнуться в Европу. Православные священники Руси и Византии восприняли это вторжение как возможность расправиться с католичеством и... благословили поход. Однако первый удар должен был обрушиться на земли, подконтрольные Батыю, а он этого не хотел.

Бату вышел навстречу врагу за Волгу с войском, укомплектованным новыми своими подданными, — половцами, русскими, ясами и касогами, аланами и булгарами.

Сражение не состоялось, ибо Гуюк неожиданно скончался. По одной из версий, помогли ему в этом люди Бату.

На престол Коренной империи был возведён друг Батыя Мунке-хан, что стало первым шагом к освобождению Золотой Орды (то есть западных земель — Волги и Руси) от власти монголов. После смерти Батыя его наследник Берке завершил дело, когда перестал посылать дань в имперскую столицу Каракорум.

И ещё один важнейший аспект — религиозный. Всех, кто считает, что я умышленно очерняю православную церковь тех лет, отправляю к подробным исследованиям дореволюционных историков Н. Костомарова и В. Голубинского. Никак не желая оскорбить чувства верующих, спешу напомнить, что церковь была современником тех диковатых нравов и не могла их не разделять.

Прочитав много научной и художественной литературы на заданную тему, я нигде не встретил адекватного анализа той важнейшей роли, которую играла христианская церковь несторианского[6] толка. А ведь огромное количество кочевников, составляющих монгольское войско, были несторианами. Кроме того, борьба противников и последователей канцлера Юлюя Чуцая упоминается везде как незначительный эпизод. А это всё равно что анализировать события Второй мировой войны и не упоминать фашизма и сталинизма.

Во всех упомянутых коллизиях Батый, достигший зрелости, играл важную и неоднозначную роль. Не распутав этого узла и рассматривая проблему только с низкой колокольни «Батый - Русь — иго», мы так и будем путаться в неизбежных противоречиях.

Чтобы рассказать о несторианской религии тех лет, мне пришлось разыскивать информацию по крупицам — о ней очень мало сведений. Л.H. Гумилёв в великолепной работе «В поисках вымышленного царства» поведал об огромном вкладе несториан в формирование монгольского государства. Новейшие данные показали, что оно было ещё большим, чем он предполагал.

И ещё одно небольшое замечание. Я пишу слово «Чингис-хан» через дефис — это точнее. Поскольку «Чингис» — это титул, а «хан» — должность. Разные вещи.

Мой роман — попытка подняться над узконациональными воззрениями и хотя бы немного «распутать» те узлы, сведения о которых сохранились не в лучшем виде и к тому же искажены неизбежной тенденциозностью.

В начале XXI века полезно поразмышлять о тех давних событиях не в традиционном и наивном ключе: «добро — направо, зло — налево».

ПРОЛОГ

ВОСКРЕШЕНИЕ ВОСПОМИНАНИЙ

Народ видел, что правление

хорошее и хан милостив, и шёл

к нему охотно.

1256 год. Сарай-Бату

«Самое важное в моей жизни происходит теперь, когда я сижу в своей неподвижной столице, сижу на одном месте. Важное своей пугающей бесполезностью. Когда я пытаюсь взгромоздиться на коня — неуклюже как землепашец, — мои ноги кричат, мои мстительные ноги обрушивают на меня боль очень особого рода. Я прислушиваюсь к ней... Понять вкус боли — самое важное для правителя... тогда он сможет вовремя её причинить, именно ту, которую надо. Он также будет знать — от чего именно избавил человека, одарив его милостью.

Всю свою длинную жизнь я старался понять вкус боли, поэтому меня называют Саин-хан — «справедливый правитель».

Однако боль, которая изводит меня последние годы, совсем другого рода. Она из тех, вкус которых полезно постигать только лекарю, но никак не хану. Ведь даже я, всемогущий (как заблуждаются некоторые), никогда не смогу САМ причинить такое кому бы то ни было... при всём своём желании. Правителям не дано насылать и лечить болезни — здесь их власть кончается. Значит, мои страдания впервые напрасны, напрасны как гибель храбрецов, посланных в бой глупцом.

Горько и страшно сознавать, что я дожил до того возраста, когда боль перестаёт быть ИСПЫТАНИЕМ, когда она становится КАРОЙ.

Именно это называется старостью.

Многое тяжёлое — из того, что когда-либо причинил людям, — я испытал «на собственной душе» и на собственной шкуре. Никогда не умея рыдать, встречаясь с утратой... никогда не позорясь криком, встречаясь со страданием телесным... я не умел и забывать.

Все муки моей длинной жизни лежат тяжёлыми камнями на дне бурной реки судьбы — её течение не в силах сдвинуть эти камни. Я всегда утешал себя тем, что извиваясь меж камней, вода вырывается на новый простор с гораздо большей силой, но я ошибался.

Говорят, хан Хубилай велел засеять степными травами площадь перед своим дворцом. Для чего? Чтобы перенести кусочек родного дома в чужую страну? О, этот его поступок говорит о многом.

Мой въедливый Бамут, обучая юных соглядатаев, обязательно зацепился бы за него липким своим умом. Он бы заставил мальчишек подумать о том, что Хубилай не очень-то скучает по родным нутугам[7], поскольку каждодневное напоминание о них не скребёт его душу. А потом Бамут швырял бы им вопросы, подобные мозговым костям — выколачивать сердцевину. Например, такие ехидные: «Действительно ли Хубилай считает, что родную землю можно посеять и вырастить на чужбине, или только притворяется? »

Я же, услышав про ханские чудачество, вдруг вспыхнул от зависти. Моего друга — верховного кагана Мунке не насадишь на крючок грубой лести, и искушённый Хубилай не может такого не понимать. Степные травы у дворца, из которого правят осёдлой страной, — плевок в душу покорённым. Лишний повод для ненависти, которую трудно загладить раздачей хлеба.

Всё так... но зато Хубилай, похоже, может наслаждаться воспоминаниями, а не бегать от них (хотя бы в отношении степной травы).

Когда-то я тоже так умел — теперь разучился. Это пугает меня больше всего, ведь в жизни каждого человека наступает время, когда он должен, наконец, поселиться в стране своего прошлого. Эта туманная страна не покоряется мечу. Великий хан и последний раб-богол[8] приходят туда безоружными и беспомощными. Вдруг становится важно, чтобы жители каждой утопающей в мареве юрты, каждого призрачного шатра не вырвали из груди твоё сердце, не давили бы его в жёстких ладонях тоски.

Это особенно важно, потому что рано или поздно ты останешься в этой стране навсегда и уже не сможешь оправдаться.

Служители Креста (разумные из них) называют такое — адом.

Меня пугает мой отказ проехаться по степи на колёсах только потому, что никогда не смогу проскакать верхом.

Меня страшит мысль о том, что я отказываюсь думать о красивых чужих городах только потому, что мои войска сожгли их когда-то.

Оседлать свою боль — самое важное для тех, кто смертен. И для тех, кто хочет остаться бессмертным. Я поднимаю дрожащую руку, как не делал уже давно, — ведь последние годы я человек мирный — и резко бросаю её вниз. Но ряды обезумевших пастухов не швыряют свой страх на врага, теперь я скачу один.

Урагша! Вперёд! Вперёд в страну опасных воспоминаний! »

Боэмунд. 1256 год

Перед тем как это прочесть, я аккуратно отодрал восковые набалдашники с боков, будто у живого существа уши. Вдруг показалось, что рукопись мелко затрепетала от боли. Но нет, это тряслись мои собственные руки. Бату не успел написать свою исповедь, и теперь за него будут говорить легенды — злые легенды.

Как у меня в руках оказался этот пергамент? Очень просто. Всё началось с того, что я появился на тризне.

Придя проводить в последний путь лучшего друга и повелителя, я не рисковал. Ведь риск — это когда неизвестно, убьют или нет. Какой же это риск, если я точно знал, что убьют? Слишком многие с нетерпением ожидали моего появления.

Пышные похороны хана требовали щедрых даров умершему. Затерявшись в толпе, я зачарованно смотрел в глаза девушек, которым суждено сопровождать повелителя к предкам. Уроженки разных народов, они верили в разноликих богов, которым бы не грех даровать своим почитательницам твёрдость перед земляной пастью, что вот-вот поглотит их прекрасные тела. Но нет, Христос, Аллах, Тенгри, Ярило и Хоре оказались слишком гордыми и не снизошли до своей юной паствы. Поэтому воздух был пропитан отчаянием и ужасом, как намокший под дождём войлок.