По собственному желанию - Борис Егорович Бондаренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
День, когда он уезжал, и вечер, и часть ночи, — поезд уходил в третьем часу — помнились ему потом как долгое, нескончаемое счастье, — так полон был он своей любовью к Ольге и ее робкой еще ответной привязанностью. Она постоянно смущалась, но не скрывала, как приятно ей быть рядом с ним и как не хочется расставаться, и несколько раз повторила, чтобы он обязательно писал, как только сможет. Она и слышать не хотела, чтобы проводить его только до трамвайной остановки, села в вагон и поехала с ним на вокзал, — все это казалось Георгию необыкновенно значительным, все доказывало почти математически, что Ольга — его и любит уже, наверно, только рано еще говорить об этом, и он с изумлением думал, страшась подолгу смотреть на нее: «Господи, как же мне повезло…»
Ехать было минут сорок пять — сначала на «двойке» до авиаинститута, потом пересадка на «азик». Они стали почему-то на площадке, хотя вагон был почти пустой, Георгий взял руку Ольги, осторожно сжал ее пальцы и повернулся так, чтобы отгородить ее от всех, и в темном вагонном стекле увидел ее нечеткое, казавшееся очень строгим лицо, но тут же вся эта мнимая строгость исчезла — Ольга улыбнулась их двойному отображению и слегка сжала его пальцы в ответ… Он внушительно, строгим голосом сказал, что, так и быть, позволит ей доехать до авиаинститута и тут же посадит на «двойку», о том, чтобы ехать на вокзал, и думать нечего, — она молча улыбалась и качала головой, и когда вышли из вагона, решительно направилась к остановке «азика». Когда трамвай подошел, Георгий подался к Ольге, еще не зная, осмелится ли поцеловать ее, но она торопливо сказала: «Нет-нет, я с тобой» — и, схватившись за поручень левой рукой, правой с силой потянула его в вагон. Когда он с притворной суровостью стал выговаривать ей, Ольга безмятежно заявила: «Вот сядешь в поезд, тогда и уйду». — «Ну вот еще! — ликующим голосом сказал он, и она тихо засмеялась, поняв его. — Приедем на вокзал, и сразу посажу тебя в такси», — продолжал хмуриться Георгий. «Я и сама сяду. И вообще — что это такое? — она решительно вздернула подбородок. — Могу и пешком дойти, напрямик всего час ходьбы. Неужели ночью в городе страшнее, чем в тайге? Не забывай, я ведь тоже собираюсь стать геологом, мне по должности положено быть бесстрашной…»
Ольга так и не ушла, пока он не сел в поезд. Была тихая, теплая ночь, на востоке уже светлело небо, они стояли, тесно прижавшись друг к другу, и молчали. Проводница сказала: «Пора, молодой человек, сейчас трогаемся», и Георгий, подняв горячие, странно отяжелевшие вдруг руки, осторожно положил их на плечи Ольги, она покорно качнулась к нему, он обнял ее, чувствуя на шее горячее влажное дыхание, и неловко поцеловал в висок. Ольга, коснувшись губами его щеки, отступила на шаг и прямо посмотрела на него блестящими, в темноте казавшимися черными глазами (а глаза были серыми, на свету голубыми). Вагон дернулся и со скрежетом сдвинулся с места. Георгий еще успел коснуться руки Ольги и вскочил на подножку.
Ложиться он не стал, стоял в тамбуре, курил, смотрел на багровую, ярко разгоравшуюся зарю и думал: «Господи, как же мне повезло… За что такое счастье? Ведь не каждому выпадает такое, наверняка не каждому… Вот у нее, наверно, такого не было, — почему-то подумал он, глядя на проводницу, набиравшую уголь в помятое жестяное ведро, на ее большие руки в черных от угольной пыли брезентовых рукавицах, на ее еще далеко не старое, но какое-то невзрачное, утомленное лицо. — А у меня есть… И всегда теперь будет…»
Проводница сняла рукавицу, поправила выбившиеся из-под черного форменного берета светлые пушистые волосы, и Георгий удивился, увидев ее руку, маленькую, изящную, с красивыми удлиненными ногтями, покрытыми неярким бледно-розовым лаком, и отчего-то смутился. Проводница мельком взглянула на него, снова надела рукавицу, сверкнув новым золотом обручального кольца, и ушла в вагон, изгибаясь под тяжестью ведра с углем.
Он докурил сигарету и пошел к своему купе, стал у окна. Поезд уже выбрался из города и, медленно извиваясь, как игрушечная деревянная змея, которыми любят пугать детей, полз в гору. И неожиданно, стремительно выкатилось из ярко-бронзового соснового бора огромное прекрасное солнце. Георгий зажмурился и тихо засмеялся. Прекрасная жизнь предстояла ему…
2
Во второй палатке кто-то зашелся в сильнейшем кашле. А через минуту вылез Ефим Гоголев, невысокий крепкошеий сорокапятилетний мужик с рыжей бородой, растущей прямо из-под глаз. Постоял, переминаясь, с хрустом потянулся и густо пробасил:
— Мое почтение, начальник. Чего не спишь?
— Привет, — бросил Георгий.
Гоголев прошагал к костру, прикурил от головешки, безбоязненно сунув ее в дремучую бороду, и прищурился, глядя на Георгия, — будто целился.
— Что, начальник, хреновые наши дела?
— Это почему же?
— А вот, — Гоголев повел головой, — белые мухи прилетели.
— Ну и что?
— А ничего, — спокойно сказал Гоголев, присаживаясь на валежину. — Зима на носу.
— До зимы еще далеко.
— Да ну? — удивился Гоголев.
— Я шестой год в этих местах, знаю, когда зима здесь начинается.
Гоголев усмехнулся:
— Интересно… Шесть лет впустую ходил, а за две недели хочешь горы золотые найти?
— Не найду — еще шесть лет ходить буду! — отрезал Георгий.
— Слушай, Георгий Алексеич, — Гоголев будто и внимания не обратил на его тон, — а ты вообще-то хоть что-нибудь находил? Сколько ты уже в поисковых партиях работаешь? Лет десять небось?
— Это что, допрос? — зло повысил голос Георгий. — Тебе не кажется, что ты слишком много на себя берешь?
Гоголев выплюнул окурок в костер и негромко сказал:
— Ты, Георгий Алексеич, так не говори со мной. А то, знаешь, я могу ненароком все твои планы поломать…
Он значительно помолчал, глядя поверх огня на Георгия. От света костра борода его стала под цвет пламени, резко оттеняя глубокие провалы глазниц. Молчал и Георгий, остро чувствуя унизительную зависимость от этого человека. Гоголев не шутил. Оброни он мимоходом, что идти на Бугарское нагорье слишком опасно, — и весь отряд послушает его.
Гоголев мирно сказал:
— Ладно, цапаться нам сейчас ни к чему. Не бойся, я дешевкой никогда не был и просто так, со зла, палки в колеса совать тебе не буду. Только мой тебе совет — крепко подумай, стоит ли идти. Сам знаешь, я уже почти тридцать лет по разным… окрестностям природы
