Сыновья - Вилли Бредель

достоинство. И Бредель не упрощает и не рисует прямолинейно картину духовного развития Вальтера Брентена, который совершает и ошибки и в пылу любовного увлечения забывает о своем долге. Но нигде Вальтер не дает поработить себя мещанской морали, которой напичканы многие его родные и знакомые, нигде он не дает отторгнуть себя от того главного, что становится содержанием, смыслом и целью его жизни, — от политической борьбы за свободу рабочего класса. История внутреннего созревания Вальтера Брентена не была бы столь убедительной, если бы не полнокровная, реалистическая характеристика обстоятельств его жизни, его окружения, его «родных и знакомых», содержащаяся в романе. Бредель очень колоритно изображает и повседневный быт военных лет, ежедневные трудовые заботы немецких пролетариев, и раскаленную атмосферу революционных дней; вводит он в повествование разнообразные типы рабочих и обывателей, богатых родственников Брентенов, и узкий мещанский мирок семейства Лауренсов, чуть не затянувший в свой плен Вальтера. Несомненно удались Бределю женские образы — старухи Хардекопф, Фриды Брентен. Правдивость и достоверность повествования объясняются не только природой дарования Бределя — художника-реалиста, всегда живописавшего реальный мир в его истинных очертаниях, но и глубоким, можно сказать интимным, знанием материала, легшего в основу романа. Бредель (род. в 1901 году) сам прошел путь, сходный с путем своего героя. Коренной гамбуржец, рабочий гамбургских заводов, участник революции и рабочего движения, он отразил в «Сыновьях» и свой личный опыт, и опыт поколения, к которому принадлежит его герой. Изобразив его в тесных, органических связях со временем, со средой, во всей полноте его общественных связей и духовных запросов, Бредель запечатлел в нем типичные черты передовых борцов за дело рабочего класса, верных сынов своего народа, мужавших и созревавших в классовых битвах за свободу трудящихся.

Б. СУЧКОВ

Часть первая

НЕМЕЦКАЯ ПЕСНЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Первый день мая, да к тому же воскресенье, внезапно, как по мановению волшебной палочки, преобразил окутанный скучной серой мглой город на Эльбе; все искрилось, сверкало, переливалось под щедрыми лучами долгожданного и все же неожиданно засиявшего солнца. Безоблачное небо было залито таким ослепительным светом, будто молодое весеннее солнце растеклось по всей его лазури. Зиму, не только необычно суровую в этом году, но еще и затяжную, сменил унылый в своем тоскливом однообразии дождливый апрель. Не верилось, что еще вчера на улицах, точно в горных ущельях, бушевали неуемные морские ветры: воздух был так неподвижен, так тих, словно сама природа, изумленная этой внезапной переменой, затаила дыхание. От деревьев и кустов шел крепкий дурманящий аромат, и, казалось, было слышно, как лопаются набухшие почки.

А людской поток в центре Гамбурга, на нарядных набережных озера Альстер! Все, кто только мог вырваться из своих четырех стен, вышли приветствовать вновь народившуюся весну. Даже у самых угрюмых посветлели лица, даже у самых изверившихся затеплилась надежда.

И каждый открывал в старом и давно знакомом что-то новое и радовался кокетливым, белым, как лебеди, пароходикам и множеству лодок на озере; радовался девушкам, высыпавшим на улицы показать свои весенние наряды и сияющими глазами оглядывающими мир; радовался и высокой гордой колокольне св. Петра, доблестно выстоявшей под всеми зимними бурями и теперь блистающей великолепием своей позеленевшей от времени бронзы.

Особенно много гуляющих толпилось у ослепительно белого павильона, окруженного высокими темно-зелеными платанами и вздымавшегося, как крепость, над озером. Предприимчивый ресторатор расставил в саду чуть ли не до самой набережной столы и стулья. И расчет его оправдался — все было переполнено, павильон и сад не могли вместить всех желающих провести здесь часок-другой воскресного досуга, поболтать с приятелями и послушать музыку. С веранды неслись трубные звуки «Зигфрида на Рейне», они гремели над пестрой толпой и, смешиваясь с ее тысячеголосым рокотом, тонули в уличном шуме.

Завидя золото и серебро офицерских погон, какой-то фронтовик с едва затянувшимся кроваво-красным рубцом через всю щеку и ухо, с крестом ганзейского легиона на мундире внезапно перешел на гусиный шаг и, несмотря на толчею, торжественно промаршировал, высоко вскидывая ноги. Блистательные, офицеры, сидевшие за столиком, с надменной снисходительностью ответили на приветствие фронтовика.

Особое внимание гуляющих по Юнгфернштигу привлекала гигантская фигура «Железного Михеля», высившаяся на круглой площадке среди цветочных клумб, неподалеку от Альстерского павильона. Поверхность этой грандиозной деревянной статуи, носившей черты боготворимого немцами фельдмаршала, была сплошь покрыта шляпками вбитых гвоздей. Затея с гвоздями диктовалась в ту пору вовсе не эстетическими соображениями: это была просто-напросто форма военных поборов с населения. Малоимущим по карману были железные гвозди, людям среднего достатка и зажиточным продавались серебряные, а богачам — золотые. Простым людям таким образом предоставлялась честь одеть в броню из гвоздей весь корпус рыцаря, мелким буржуа — щит и шлем, а толстосумам — меч. Выручку от этого предприятия — более пяти миллионов марок — поглотила ненасытная казна военного времени. Железные гвозди давно покрылись ржавчиной, так что «Михель» был теперь скорее ржавый, чем «железный», но щит и шлем отливали под весенним солнцем серебром, а меч сиял золотом.

II

Два юных существа, не проявлявших ни малейшего интереса ни к грандиозной фигуре, одетой в броню из гвоздей, ни к кипящему вокруг нее людскому водовороту, прокладывали себе дорогу сквозь толпу. Они шли, держась за руки, и даже своим внешним видом отличались от всех окружающих. Он — в коротких штанах, в сандалиях на босу ногу, в куртке с шиллеровским отложным воротником. Девушка — тоже в сандалиях, в васильковом платье, перехваченном под грудью и отделанном вышивкой.

— Бобер! — громко вскрикнула вдруг девушка и кивнула своему спутнику, от которого ее отделила какая-то многодетная семья. — Бобер! — повторила она, бесцеремонно указывая на важно шествующего господина в сюртуке, обладателя остроконечной седеющей бородки. — Видел? Теперь у меня восемьдесят пять!

Юноша, бросив на нее укоризненный взгляд, сердито ответил:

— Как ты можешь заниматься сейчас такой чепухой!

— Вот еще! Ты говоришь так потому, что не ты первый его увидел. Во всяком случае, у меня восемьдесят пять очков!

— Ну и радуйся. А мне не до этого. Только бы нам не опоздать. А вдруг совещание уже кончилось? Что тогда? Тебя, я вижу, это совсем не волнует?

— Глупости! Как это может не волновать меня?

— Ну, тогда бежим.

Юноша устремляется вперед, подается то вправо, то влево, стараясь не задеть гуляющих, минует сначала Старый, затем Новый Юнгфернштиг и быстро идет вдоль ряда густых, развесистых каштанов.

Только на Большой Театральной он, остановившись, оглянулся. Не отстала ли его спутница? Но нет, она нагоняет его, хотя