Путевые знаки - Владимир Березин

— Куда мы денемся с этой подводной, вернее, подземной лодки, — так говорил уже сам Владимир Павлович об окружавших нас людях.

Я хотел подавить в себе чувство брезгливой ненависти к этим человеческим существам, потому что знал, что оно родилось из страха. Один священник, пришедший из подземных храмов под Елоховской, чтобы проповедовать нам Слово Божье, говорил, что я правильно думаю. И эту ненависть нужно переплавить в любовь! Я кивал в такт его речам, но знал, что ничего переделать в любовь я лично не смогу. Не тот я материал, чтобы оказаться годным для перестройки.

Священник, шелестя ветхой рясой, ушёл в направлении занятой анархистами «Войковской», станции с непростой историей, и с тех пор его никто больше не видел. По крайней мере, мимо нас он обратно не проходил.

Уж не знаю, как и что с ним произошло, обратил ли он кого в свою веру или пожрали его в туннелях слизни. И никто не знал. «Войковскую» вообще у нас считали проклятой станцией — во-первых, из-за названия. Названа она была в честь человека, убившего последнего русского царя. Или человека, велевшего его убить, не помню точно.

Но, во-вторых и главных, про неё рассказывали много нехорошего в плане радиации. Тоннель там был неглубокого залегания, заражение проявлялось сильнее, чем у нас, вот и расплодилось там много странного.

Рядом на поверхности все ещё стояли авиационный институт и заводы, в которых было понапихано много странной электроники, и ходили легенды о том, что эта боевая электроника объединилась в один электрический разум не без помощи оставшихся в живых авиационных инженеров. Эти инженеры якобы окопались в своих бомбоубежищах рядом с «Войковской» и держали оборону против всех, и своих, и чужих, при помощи боевых человекоподобных роботов. Эти роботы гоняли анархистов с «Войковской», которые пытались установить там свою власть и, чуть что, прятались в своих запутанных подземных коммуникациях.

Про роботов, впрочем, врали. Никакого резона в человекоподобии этих терминаторов, я так понимаю, не было. Но инженеров все-таки не жаловали: рядом с нами, к примеру, были гигантские подземные пространства, принадлежавшие научно-промышленному объединению «Алмаз», которое делало когда-то зенитно-ракетные комплексы.

Началось противостояние, как водится, с малого, с пьяной драки. Обпившись брагой, наши начали кричать, что зенитчики не уберегли покой и мирный сон страны, те отвечали без большого покаяния, и в итоге люди взялись за ножи, а потом и за стволы.

И в какой-то момент (я был тогда совсем маленьким и знал всё это только в пересказе) вспыхнула даже маленькая война, окончившаяся худым миром.

После этой короткой войны с зенитчиками войковские анархисты, а вместе с ними и технари из авиационного клана перекрыли тоннели и заложили малые ходы. Мирное соглашение заключалось в том, что мы общались при помощи электрического кабеля. То есть воевать всем было невыгодно, но даже ругаться мы не могли: кроме кабеля, от которого технари были запитаны, никакой связи не было. Я думаю, что за последние лет десять ни один человек с «Сокола», уйдя к технарям, не вернулся обратно. И всё это, повторяю, случилось ещё задолго до моего появления здесь.

Теперь никто ни с кем не общался, хотя теперь мы пропускали по тоннелю всех, кто шёл дальше в сторону «Войковской». Однако большая часть служебных коммуникаций была перекрыта, а то и вовсе заминирована.

Мы могли только гадать, что и как происходит за этими перегородками. Детям говорили, что там и вовсе живут мутанты, которые заберут их в своё царство, если они будут капризничать и плохо кушать питательные грибы и свинину. Умом многие понимали, что за барьерами в этих чужих тоннелях и убежищах сошлись очень толковые люди, но теперь все попытки «Сокола» подружиться с ними были и оставались не более чем мечтой.

Одним словом, наши отношения были обозначены путевым знаком из перечёркнутого горизонтально круга, который говорит, что дальше ходу нет.

Чем дальше, тем больше я любил уходить по боковым коридорам в сторону аэропортовских улиц, где нашёл выход в глубокий подвал-убежище. В этом подвале доживала свой век гигантская библиотека.

Я читал всё: кулинарные книги, по которым уже невозможно ничего приготовить, и жизнеописания людей, о которых все забыли, учебники иностранных языков, тех языков, на которых после Катаклизма, может быть, уже никто больше и не говорил.

Владимир Павлович этого занятия не одобрял, но точно в той же степени, в какой я не одобрял его алкогольных экспериментов.

— Ты знаешь, Саша… — сказал он мне как-то. — Вот гляжу я на тебя и понимаю, что ты наглядная иллюстрация неизвестной нам пока мутации. На вид здоровый кабан. Да, кабан… — Тут он запнулся и после паузы продолжил: — Кабан, это ты наверняка должен был прочитать, что-то вроде наших свиней. Так вот, ты здоровый мужик, а ведёшь себя как ботаник.

— Ботаник? И хочу из оранжереи уйти?

— Я думал, что ты и об этом читал. Ботаник — это такой худенький мальчик, который прилежно учится в школе, слушается родителей и всё время проводит за книжками.

Точно, я вспомнил это слово. Я его видел в книгах, но вот как у нас в школе называли ботаников, я не помнил. Раньше помнил, а потом забыл.

Одно точно — все мы были немножко ботаниками из-за того, что носили защитные очки от яркого света.

Глаза наши давно привыкли к подземельям, где света не то что не было, а просто он был так же редок, как чистая вода: вообще-то вроде бы и есть, но поди найди хороший источник, подземный ручей, наладь от него трубу, обеспечь стоки… Хорошего специалиста по канализации могли выменять на десяток снайперов.

Я давно понял, что иерархия специалистов меняется постоянно: то в цене были бойцы, защитники и добытчики, то инженеры и строители.

Катаклизм нас не просто перетряхнул, он даже не отбросил общество назад, он повёл нас не прежней дорогой, а куда-то вбок. Впрочем, иногда могли пригодиться очень странные навыки. Я, например, с детства хорошо стрелял из рогатки. А лет десять назад начался какой-то массовый психоз — соревнования по стрельбе из рогаток на деньги. И я умудрялся не только быть в числе победителей, но даже не плохо на этом зарабатывать.

Правда, когда мне предложили таким способом охотиться на крыс, я отказался. Не моё это дело. К крысам я испытывал отчего-то уважение. Крысы — очень умный народ, хоть про них наговорили много глупостей. У них прекрасная координация и чувство пространства. С крысой можно подружиться и, легко постучав по стене, вызвать крысу из подземелья. Это всё оттого, что у крыс прекрасный слух и они очень чутки к вибрации.

Но, наверное, я переношу своё уважение к одной крысе на всех остальных, однако об этом после.

Мы с Владимиром Павловичем уже много лет проводили время в разговорах. Вот и сегодня он пригнал тележки в оранжерею, и мы с ним сели за небогатый обеденный стол. Владимир Павлович сразу же отхлебнул из фляжки, и мы заговорили, как всегда, о смысле жизни.

«Смысл жизни» — так я это называл, хотя темы у нас были весьма странные.

Сейчас Владимир Павлович заглянул мне в глаза:

— Ты вот по молодости это не очень хорошо помнишь, а я тебе расскажу. Сразу после Катаклизма множество людей из тех, кто спасся, пребывали в эйфории. Для них это было освобождение. Ведь раньше они мучились, переживали, суетились. В их жизни было начальство, семьи, где часто счастья никакого не было, и, главное, соображения о том, что все они — неудачники. Они недостаточно зарабатывают, у них не сделан ремонт, не достроена дача… И тут — бац! Всё исчезло. Конечно, жизнь теперь была не сахар, и болеть стали больше, но те, кто по-настоящему болел, быстро вымерли.

А вот те, кто пришёл в такое упрощённое состояние, почувствовали себя очень комфортно. Это был второй шанс для неудачников и, главное, никакого офисного рабства. Ведь у нас масса людей занималась не своим делом: люди протирали штаны в конторах, с нетерпением ждали пятницы, чтобы радостно напиться, пить всю субботу и воскресенье, сносить упрёки нелюбимых жён или мужей, с ужасом думать, что дети непослушны, попали в дурную компанию, понимать, что годы уходят, а ничего не сделано. Узнавать с завистью, что сверстники разбогатели, уехали за границу и вообще успешнее тебя. Душевные муки всегда тяжелее физических: к физическим ты привыкаешь или умираешь в зависимости от их тяжести. А тут, после Катаклизма, в одночасье, разом, успех стал осязаем. Успех — это то, что ты жив, что ты получил пайку в оранжерее или выгодно торгуешь с ганзейскими станциями.

Это новое средневековье, о котором так долго говорили. Ну ты не знаешь, но поверь, что говорили. И это гораздо более простая цивилизация, чем была. В ней есть все те же связи начальник — подчинённый, но теперь это хозяин — работник. Марксизм — ты не представляешь, вообще, что такое марксизм, но поверь, моё поколение всё было на нём воспитано… Так вот, марксизм снова стал настоящим, мир — понятным. Вот они, вот мы. Вот еда, а вот одежда.