Группа первая, rh (+). Стабильное неравновесие (сборник) - Александр Звягинцев

– И то верно! – согласился Кондрат Евграфович и мягко сменил тему разговора. – А сыны твои где? Прохор, Андрей, погодок мой, Степа?.. По белу свету, чай, разлетелись?

– Разлетелись! – кивнул дед. – В сорок первом, в октябре месяце, когда германец к Москве вышел, под городом Яхромой сгуртовались казаки и по своей печали прорвали фронт и ушли гулять по немецким тылам. Добре погуляли! Аж до Гжатска, почитай, дошли… Как говорится, гостей напоили допьяна и сами на сырой земле спать улеглись. Не вернулись мои сыновья с того гульбища. Все трое не вернулись. И могилы их не найти, лишь память осталась.

– Вона што! – вырвалось у Кондрата Евграфовича, и, заглянув в лицо старика, он спросил с надеждой: – А поскребыш твой?.. Я ему еще в крестные отцы был записан.

Платон Григорьевич прижал к плечу пацаненка, хмуро произнес:

– Гвардии майор Алексей Платонович Сарматов пал геройской смертью под корейским городом Пусаном семь лет назад. – Он кивнул на пацаненка. – Этот хлопец, стало быть, Сарматов Игорь Алексеевич. Мы с ним вдвоем казакуем, а мамка его, как Лексея не стало, по белу свету долю-неволю шукает…

– Эх, жизнь моя! – нараспев воскликнул Кондрат Евграфович. – Лучше бы ты, Платон Григорьевич, не завертал сюды!..

– Не можно было!.. – сказал тот и подтолкнул пацаненка. – Пора птенца на крыло ставить. Да смекаю, товарищи под корень вывели табуны наши сарматовские. А какие чистокровки-дончаки были!

– Помню, Платон Григорьевич! В императорский конвой шли без выбраковки.

Дед оглядел ветхую конюшню, обложивший ее высокий бурьян и произнес с печалью в голосе:

– Н-да, все прахом пошло!..

Кондрат Евграфович бросил на него взгляд и нерешительно молвил:

– Председательский жеребец по всем статьям вроде бы сарматовских кровей, тольки к нему не подступиться – не конь, а зверюга лютая.

– Кажи жеребца, Кондрат! – вскинулся дед. – Я нашу породу и по духу отличу.

Старик ушел в конюшню. Скоро из нее донеслось раскатистое ржание, и темно-гнедой дончак с соломенным, до земли, хвостом и роскошной гривой показался в воротах конюшни. Стремясь вырвать чомбур из рук Кондрата Евграфовича, конь взвился в свечку.

– Платон Григорьевич, перехватывай – не сдержать мне его! – крикнул старик, что есть силы пытаясь удержать коня на месте.

Дед бросился к шарахнувшемуся от него жеребцу и схватил его под узду.

– Чертушка белогривый! – сказал он, глядя на коня загоревшимися глазами. – Выжил, сокол ты мой ясный! Покажись, покажись, Чертушка! Блазнится мне, что твои дед и прадед носили меня по войнам-раздорам… По японской, по германской и по проклятой Гражданской… Последний кусок хлеба и глоток воды мы с ними пополам делили, вместе горе мыкали!..

Чертушка захрапел, раздувая ноздри, и в ярости стал рыть землю копытом.

– Не связывайся с ним, Платон Григорьевич! – запричитал старик в шинели. – Зашибет, зверюга необъезженная!

Но дед словно и не слышал его. Он потрепал коня по крутой шее, перебрал узловатыми пальцами его соломенную гриву и начал разговаривать с ним на каком-то непонятном языке, древнем и певучем. Этот язык понимает любой степной конь. И, прислушиваясь к словам, Чертушка склонил к седой голове старика свою гордую голову, выказывая полное смирение. И старик приник к его груди лицом и никак не мог надышаться конским запахом, который для природного казака слаще всех запахов на свете.

– Эхма! – воскликнул изумленный Кондрат Евграфович. – Тольки встренулись, а друг к дружке!.. Выходит, кровь – она память имеет!.. Али приколдовал ты его чем? А?

– Чавой-то старый хрен со скотиной, как с бабой, в обнимку? – угрюмо спросил колченогий мужик, высунувшийся из дверей конюшни. Он, икая, затряс отечным лицом, будто отгоняя тяжкое похмелье, и сказал зло, с какой-то затаенной давнишней обидой: – Не-е, казаков пока всех под корень не сведешь, дурь из них не вышибешь! Скотине безрогой почтение, как прынцу какому!..

Кондрат Евграфович обжег колченогого взглядом, и тот попятился в глубь конюшни, от греха подальше.

– Ты че, старый?! Че, че, че ты?.. – запинаясь, затараторил он и оттого стал выглядеть еще более убогим и никчемным.

– Сгинь с глаз, вша исподняя! Сгинь!!! – люто выдохнул старик и ударом нагайки, как косой, срезал куст прошлогоднего бурьяна.

– Контра недорезанная! – злобно огрызнулся уже из темноты конюшни колченогий.

Старик зашел внутрь конюшни и через несколько секунд появился вновь, неся седло и сбрую, которые отдал Платону Григорьевичу. Тот обрядил коня, а потом несколько раз провел Чертушку под уздцы по кругу и только после этого позвал истомившегося пацаненка:

– Не передумал?

– Не можно никак, деда!..

– Добре! – усмехнулся Платон Григорьевич и, взяв его за шкирку, как щенка, бросил в высокое казачье седло. Чертушка от неожиданности прыгнул в сторону и вновь поднялся в свечку.

– Держись, бала!!! – крикнул дед, отпуская узду.

Почувствовав свободу, Чертушка легко перемахнул жердяной забор и по древнему шляху, мимо конюшни, пошел наметом в лазоревый степной простор.

Старик в шинели, с волнением наблюдающий за происходящим, схватил деда Платона за плечо:

– Держится в седле малец! Едри его в корень, держится! По-нашему, по-казачьи – боком!

– В добрый час! – ответил дед.

– А может, и впрямь, Платон Григорьевич, козацькому роду нэма переводу, а?..

Дед усмехнулся в седые усы и, подняв руку, окрестил степной простор.

– Святой Георгий – казачий заступник, поручаю тебе моего внука! – торжественно произнес он. – Храни его на всех его земных путях-дорогах: от пули злой, от сабли острой, от зависти людской, от ненависти вражеской, от горестей душевных и хворостей телесных, а пуще всего храни его от мыслей и дел бесчестных. Аминь!

А пацаненок тем временем мчался вперед, туда, где небо встречалось с землей, где сиял клонящийся к закату золотой диск жаркого донского солнца. Степной коршун при приближении всадника нехотя взлетел с головы древней скифской бабы и стал описывать над шляхом круги. Пластался в бешеном намете Чертушка. Настоянный на молодой полыни тугой ветер выбивал слезы из глаз пацаненка, раздирал его раскрытый в восторженном крике рот. Хлестала лицо соломенная грива коня, уходил под копыта древний шлях, плыли навстречу похожие на белопарусные фрегаты облака, летело по обе стороны шляха ковыльное разнотравье, а в нем сияли, переливались лазорики – кроваво-красные степные тюльпаны. Говорят, что вырастают они там, где когда-то пролилась горячая кровь казаков, павших в святом бою.

Восточный Афганистан

7 мая 1988 года

Камуфлированный, похожий на странную пятнистую рыбину вертолет преодолел скалистый хребет, и сразу внизу открылась поросшая чахлой растительностью долина, прорезанная, будто рукой неумелого хирурга, извилистой лентой реки.

– Мы на месте! – крикнул синеглазый пилот и, передав управление второму пилоту, пошел в салон.

– «Зеленка», майор! – затряс он дремлющего Сарматова.

Тот открыл глаза и рывком притянул пилота к себе:

– Крепко запомнил, что я тебе сказал, капитан?

Голос его был ясен и бодр, будто и не спал майор, не скакал минуту назад по родному степному разнотравью на быстром, как ветер, коне.

– Ну-у!.. – утвердительно кивнул пилот.

– И еще заруби себе… – продолжил Сарматов. – Сломай свою вертушку, напейся до бесчувствия, оторви своему генералу яйца и иди под трибунал, но без прикрытия истребителей за нами не вылетай!

– Усек! – кивнул капитан и, прежде чем скрыться в кабине, повернулся и улыбнулся Сарматову.

Тот, взглянув на часы, жестко скомандовал:

– К десантированию готовьсь!!!

Группа в несколько секунд выстроилась у десантного люка. Сарматов осмотрел бойцов, проверил крепление оружия, рюкзаков, парашютов и только после этого решительно махнул рукой:

– Ну, в добрый час! Па-а-ашел, мужики-и-и!..

Вертолет лег на обратный курс, а над сумеречной «зеленкой» остались парить только скользящие в сторону реки купола парашютов.

Восточный Афганистан

8 мая 1988 года

В окулярах бинокля ночного видения ясно проглядывалась идущая из ущелья грунтовая дорога, раздваивающаяся перед самым кишлаком, как змеиный язык. Один конец ее уходил в кишлак и терялся в узких улочках с глинобитными дувалами, другой шел в обход селения, упирался в «зеленку» и скрывался за развесистыми, кряжистыми деревьями. На окраине кишлака, неподалеку от старинной мечети, одиноко маячил большой дом. Он был выстроен в том же стиле, что и остальные строения, но выглядел гораздо просторнее и богаче.

За дувалом из тесаного камня под густым платаном стояли оседланные кони и открытый джип, в котором спал за баранкой крепким сном водитель в униформе «зеленых беретов» США. С наружной стороны дувала, у низкой калитки, дремали, сидя на корточках, двое часовых. Еще двое кемарили у входа в дом.