О писателях-самоучках - Максим Горький

Неизвестной п р о ф е с с и и:

"Я хотел изобразить действительно революционное, полудетски-восторженное и наивное, но прекрасное, искреннее возбуждение лучшей части современного юношества в лице одного представителя, в лице другого - консервативный, глубоко-любовный застой, слепое верование, подчиненность и с виду величавую, а внутренно дряблую, ничтожную крепость также лучших, но отживающих представителей старого мира. Удалось плохо; на публицистику похоже; никак не мог обойтись без рассуждений. Теперь, может, лучше написал бы, если бы пришлось заново писать то же самое, да не приходится, физически не могу."

Слова "глубоко-любовный застой" обращают внимание: мне кажется, надо иметь какую-то особенную душу, чтобы назвать чуму, например, глубоко любовным явлением.

Позволю себе привести отрывок из письма "группы читателей ссыльных крестьян и рабочих" - может быть, этот отрывок несколько объяснит смысл благодушных слов:

"Мы думаем, что злобу жизни следует вскрывать не для возбуждения вражды, а для стыда. Конечно, пристыженнные могут и обозлиться, но это уже не ваше дело, вы только сами-то не разжигайте злость, о чем и просим."

В другом письме сказано ещё более ясно:

"Все виноваты, всех жалко, замучился, напуган народ, так что если бы мы трое были судьями, то оправдывали бы всех людей. Не смейтесь, так многие думают, очень уж устали, а отдохнуть не на чем."

Семнадцать человек кратко и вполне определённо заявляют, как в один голос: "Люблю писать".

Уместно сказать, что произведения этой группы являются наиболее литературными, интересными и что-то обещающими. Но, как назло, авторы люди, заключённые в плен невероятно тяжких условий, а двое из них - в каторге.

"Я даю полный ход вольной, легкой мысли - пускай летает где и как хочет - может так лучше будет..." - говорит восемнадцатый.

Кладбищенский с т о р о ж пишет:

"Люблю следить, как звонкие слова

Рядами стройными ложатся на бумагу,

От них кружится сладко голова,

А в сердце чувствуешь какую-то отвагу."

-------------------Если автору этого четверостишия попадётся на глаза моя заметка, я убедительно прошу его сообщить мне - куда ему писать. Письмо к нему и рукопись возвращены "за ненахождением адресата", книги и снимки с картин тоже, хотя были посланы по другому адресу, на Пензу. -------------------

"Люблю писать стихи.

Не могу не писать.

Зимой уложишь спать жену и ребятишек, сядешь в уголок, к столу и, нанизывая слово за словом на чистенький листок бумаги, приятно позабудешь всю окружающую жизнь, зверски-бедную," - пишет крестьянин.

"Мне 23 года. С 15 лет я почувствовал в себе сильное стремление к литературному труду и вот уже 8 лет мучаюсь этим стремлением."

Н а б о р щ и к в письме:

"Лишился аппетита,

Лишился я сна

И жизнь моя разбита

Поэзия всему вина!

Но - я не виню

Поэзию, боже упаси!

Я еще больше мук приму,

Лишь бы научиться писать стихи!"

П о р т н о й пишет:

"Другие страдают запоем, а я, грешник, к писательству пристрастился."

Р а б о ч и й:

"Хотя я и обещал сам себе не писать пока стихотворений, но - не могу утерпеть, что-то невольно тянет меня к перу и я пишу - не для того, чтоб сочинять, а чтобы душу свою вылить в звучных строках, поделиться тоской своей сердечной с кем-нибудь."

Его стихи:

"Как жажду я свободы просвещенья Душа болит и ноет в темноте И каждый стон душевного мученья Звучит стихом в житейской пустоте!"

Думаю, что эти выписки достаточно ясно отвечают на вопрос, что именно понуждает простого русского человека писать, и, отчасти, отвечают на другой вопрос:

О Ч Е М О Н И П И Ш У Т ?

Прежде всего невольно останавливает внимание тот факт, что на темы событий 905-6 года крестьяне и рабочие пишут меньше, чем можно бы ожидать, имея в виду непосредственное участие большинства авторов в этих событиях.

Из общей массы рукописей - а их записано мною 429 - только 67 рассказов и 6 пьес посвящены революционным темам. Революционное настроение главным образом выражается в стихах, и здесь оно - преобладает.

Из 73 произведений, написанных на революционные темы, в 27 случаях авторы - рабочие, в 29 - крестьяне, В 3 - пожарный, швея и сапожник.

Следующий за этим и самый значительный, на мой взгляд, факт отрицательное отношение к интеллигенции. Это отношение нередко принимает формы убийственно враждебные и злые. В общем тип интеллигента рисуется как тип барина, привыкшего командовать и пинать, слабовольного, всегда плохо знакомого с действительностью и трусливого в момент опасности.

Это - настроение, но, видимо, очень глубокое, оно как будто всё более разрастается и, может быть, способно ещё расширить давний, многократно оплаканный разрыв между культурными людьми и массой. Поясню это: мне и до 906 года приходилось очень много читать рукописей писателей-самоучек, и я совершенно определённо формулирую моё впечатление от литературы того периода так: почти в каждом рассказе и стихотворении было ясно видно, кого из крупных литераторов читал автор перед тем, как самому взяться за перо. Зависимость от книги сказывалась и в манере писать, и в выборе тем, и в настроении; индивидуальность автора в огромном большинстве случаев была совершенно неуловима, она поглощалась рабским подражанием в прозе Тургеневу, Короленко, Чехову, в стихах - Некрасову, Никитину, Надсону.

В материале, который теперь я имею в руках, - почти совершенно отсутствует подражание. Единственный писатель, техника которого, видимо, влияет на самоучек, - это Андреев, но и подражания ему, будучи очень обильны у студентов и вообще у лиц интеллигентных профессий, - не часты у рабочих и крестьян. В моём материале их - семь, все они являются попытками неудачными и чисто внешними: авторы берут манеру Андреева начинать фразу союзом "и" и безуспешно пытаются придать языку однотонный, гипнотизирующий ритм, свойственный стилю Андреева.

Нередки заявления такого тона:

К р е с т ь я н и н - кончил двухклассное училище:

"Если хотите знать, - то я - я сам, и не поклонник ни Ницше, ни Толстого, ни Сократа, ни Христа. А прямо я - один, и убеждения мои - все мои, родившиеся во мне."

К а т о р ж н и к, бывший матрос:

"Книг прочитано много, а взять в них оказалось нечего, остался сам по себе. Говорят - надо читать старых писателей, те лучше, так пришлите старых."

Человек этот настроен лирически, им написано такое стихотворение:

"Если бы сняли с меня цепи,

Я пошел бы в божий храм,

В уголку тихонько стал бы,

Помолился там:

Христе боже! Души слабых

И усталых - пожалей!

Напои сердца их верой,

Луч надежды им пролей!.."

Р а б о ч и й:

"С трудом достанешь растрепанный журнал, придешь с работы и читаешь до света. Вот - свисток и в голове свисток, а на душе - тоска; что вынес я из книги?.. Мутное что-то."

К р е с т ь я н и н, ложкарь:

"Пришлите, Христа ради, хорошего, живого чего нибудь, а это не идет на душу! Слышал - есть поэт Суриков и Слепцов, прозаист, вот их бы мне."

К р е с т ь я н и н:

"Сборники мне не понравились, похабщины у нас и своей довольно, этим нас не удивишь. А вот достал я у священника, о котором писал, Лескова, приложение к "Ниве" - господи помилуй, как хорошо! Такое родное и грустное все, такое близкое душе. Чехова, тоже приложение, прочитал две книжки, хохотал, как чорт. Матери с женой читал, тоже самое, разливаются-хохочут. Вот - и смешно, а мило!"

В списках требований на книги, получаемых от разных групп и лиц, имена старых писателей встречаются всё чаще, из современных же спрашивают почти одного Андреева, причём заметно, что наиболее читаются и нравятся первые три его тома.

Однако надо сказать, что интерес к беллетристике, видимо, вообще понижается: в требованиях преобладают книги по истории, естественным наукам, по истории культуры и литературы. Поражаешься: откуда в посаде Снеговом, Херсонской губернии, или в Осе, Пермской, знают имена Леббока, Тейлора, Циттеля, Тимирязева, - часто спрашивают его чудесную "Жизнь растений", - Бельше и Геккеля.

Очень жутко и больно отмечать рядом со стремлением "человека страшной жизни" к благам культуры его скептицизм и недоверие к интеллигенции. Иногда приходится выступать в совершенно не свойственной мне роли защитника обижаемой интеллигенции, но это не укрощает людей.

В одном случае цитирую слова Н.К.Михайловского: "Русская интеллигенция и русская буржуазия не одно и то же, они, до известной степени, враждебны и должны быть враждебны друг другу". Корреспондент мой, крестьянин, эсер, состоявший в ту пору под судом, зубасто отвечает:

"Нам в степенях разбираться времени нет. Вы меня Михайловским, я вас Щедриным: "Где веселые адвокаты? Адвокаты-то нынче, тетенька, как завидят клиента... Ну, да уж бог с ними! Смирный нынче это народ стал, живут наравне с другими, без результатов...""

Разумеется, это не единственный случай, их немало, и, порою, они очень курьёзны.