Август 1998 - Михаил Харитонов

— Нефтью, — без интереса сказал гость.

— Ну да. У Украины нет нефти, поэтому она хочет вернуть себе Россию… Но интересно, что он говорит дальше. Он считает, что шанс России — это экономический подъём на Украине и в других интегристских государствах. Он желает нам удачи, представляешь себе? Дескать, тогда нищая Россия никому не будет нужна. Кстати, мне кажется, что он именно поэтому закрывает глаза на газ… Дескать, пускай поднимаются, пускай развиваются, чем дальше мы уйдём от них — тем лучше… А ещё мне кажется, — Кириенко почему-то перешёл на шёпот, — весь этот ужас, что делается в России с экономикой… весь этот развал, хаос… он для этого был нужен. Чтобы русских оставили в покое. Представляешь себе: развалить собственную экономику, лишь бы тебя оставили в покое? Это как крейсер «Варяг». Это очень русское…

— Ты опять впадаешь в национал-романтизм. Это действия правительства, а не народа. Кстати, ты не ответил на мой вопрос, — отрезал гость. — Таки при Ельцине великорусский народ стал, наконец, счастливым?

— Ну, в общем, нет… — промямлил хозяин кабинета. — Бедность, пьянство, вымирание… безработица. Русские девки на Крещатике — тоже реальность… И всё-таки у них есть независимое государство. Которое мы сейчас собираемся — давайте уж честно — аннексировать. Силой присоединить к Украине. И опять назвать всё это «Союзом». И начать строить светлое будущее. На русских костях… Я, наверное, слишком пафосен, да? Но в последнее время я об этом стал задумываться. Серьёзно задумываться. И если бы не этот кошмарный режим, не эти репрессии, не эта ложь с экранов, не эта кошмарная бедность… Деньги есть только у причастных к трубе. Знаешь, сколько сейчас стоит однокомнатная московская квартира на окраине?

— Нет, — вошедший всё смотрел на проспект.

— Иногда — несколько сотен долларов. Редко тысяча. Московская кварплата, свет, вода — всё это людям не по карману. Особенно старикам тяжело… Это бывает так: сытые, мордатые менты вышвыривают стариков из квартир, а вслед кидают вещи. Называется «свободный рынок». И я должен подписывать указы, которые всё это…

— Ты мечешься, Серёжа. Ты очень мечешься, — констатировал гость. — Скажи: ты получил инструкции?

— Да, — ответил хозяин кабинета.

— Ты в состоянии выполнить задание?

— Да, — это было произнесено после небольшого колебания. — Да.

— А себя не жалко? — гость отвернулся от окна, и посмотрел в лицо Кириенко. Тот выдержал его взгляд.

— Жалко. Очень. Народ жалко. Русский народ. Доволен?

— Значит, себя не жалко?

— Нет, не жалко. Страшно — да, это есть. Но не жалко. Чего меня жалеть-то? Да на месте любого русского мужика я бы себя пристрелил. Как бешеную собаку. За то, что я сделаю с его страной. Которая никогда не была его, понимаешь? Его, этого самого русского мужичка. Не была, факт. А теперь уже никогда не будет…

— Понятно, — ответил гость. — Думаю, что с тобой всё в порядке.

— Тебя за этим послали? — зло спросил хозяин кабинета. — Выяснить, каково у меня на душе? Плохо у меня на душе, если это интересует лично товарища Рабиновича. Плохо и скверно.

— Это хорошо, что тебе плохо, — неожиданно мягко сказал гость. — Это правильно, что тебе плохо. Потому что… если бы ты бодро отрапортовал, что, дескать, всё в порядке, и ты готов… Рабинович, наверное, снял бы тебя с этого задания.

— В смысле снял?

— В том самом смысле, — гость улыбнулся. В свете ночных огней блеснули железные зубы. Кириенко знал, что Вадим потерял свои клыки в российской тюрьме, куда попал якобы за хулиганство, но просидел там четыре года: сроки ему набавляли «за поведение».

— То есть ты был послан меня убить. Если я откажусь выполнять планы Рабиновича. Делать России дефолт. Так вот, я…

— Стоп, стоп, угомонись, я не про то, — гость развёл руками. Снова блеснуло железо во рту. — Убить, не убить… Мы же фактически собираемся убить Россию. Ну пусть не Россию, а Российскую Федерацию. Ну пусть не убить — оглушить. Оглушить дубиной из-за угла. Для её же пользы, разумеется. При этом сколько-то этих несчастных великорусских стариков умрёт от голода… Хорошо хоть, не от холода. Холод — это очень плохо… сам знаю.

— Да, сейчас тепло, — Кириенко поёжился. — Не могу привыкнуть к московскому климату. Даже когда здесь жарко — мне холодно. Тепло бывает в Киеве… Эх, сейчас бы погулять по Крещатику, как тогда, помнишь?

— Мы ещё пройдёмся по Крещатику, Киря, — гость назвал хозяина его старым школьным прозвищем. — Ты сделаешь дефолт. Российская экономика рухнет. Через несколько месяцев, когда американские кредиты у них кончатся, в Москву придём мы. И у нас снова будет Союз.

— Империя, — добавил зачем-то хозяин кабинета. — Империя, — ещё раз повторил он. Слово застряло в застоявшемся воздухе.

— Хорошо. Пусть империя, — Вадим провёл пальцем по губе, приглаживая усы. — Дугин тоже говорит об империи. Кстати, ты не знаешь, где его держат?

— После побега Лимонова их всех перевели во вторую спецтюрьму. Дугина, Проханова, Алксниса… Впрочем, нет. Кажется, Алкснис уже всё.

— Его убили?

— Не знаю. Наверное.

— Он же был совершенно безопасен! Он ведь типичный правозащитник!

— В общем, да, — нехотя сказал Кириенко. — Кабинетный человек, занимался бумажками. Но я его за что-то любил. Наверное, за человечность. Помнишь, как он говорил: «Когда мы объединимся, я сам буду защищать Ельцина и Руцкого, требовать честного суда над ними…»

— Ага. А наш комсомолец Корчинский ему пообещал, что тогда он его посадит в хорошую украинскую тюрьму, где кормят салом и горохом…

— А помнишь, как он на митинге не смог подойти к трибуне, потому что извинялся?

Друзья взглянули друг на друга и заулыбались.

— Да, было дело… Дугин потом говорил…

— Ну, нашёл кого вспомнить! Дугин собирал площади… Помнишь его речь в Киеве, в российский день независимости? Когда он требовал от всех правительств стран СНГ объявить национальный траур? Это было сильно. Все просто плакали.

— Помню. Ещё бы. Кстати, кассеты с речами Дугина в Москве есть. На чёрном рынке. Недёшево, кстати, стоят. И за это ещё можно получить по шапке. Так-то.

— Ну, это всегда было… Красиво говорит, чертяка! То-то Ельцин его так не любит. Сам-то, небось, двух слов связать не может… — Вадим заметно оживился, оттаял, и теперь был не прочь поболтать.

Внезапно на столе Кириенко зазвонил чёрный телефон без диска. Тот поднял трубку, с минуту слушал, потом швырнул её на рычаг.

— Так. У нас новости. Политзаключённый номер один…

— Дугин? — оживился гость.

— Проханов. Проханов бежал. Из спецтюрьмы. Я должен срочно быть на совещании.