Россия и мусульманский мир № 11 / 2011 - Валентина Сченснович

Возникшая социально-психологическая ситуация имела ключевые следствия. Оказалось, что формирование в оккупированных Западом странах послушной администрации стало толчком для внутренней гражданской войны, которая обрела глобальный характер. Свидетельством этого стали события в Тунисе, Египте, Ливии и других странах Севера Африки и Ближнего Востока. Выявилась и другая особенность ситуации: движущей силой революционных сдвигов стал плюральный субъект. Его поведение определялось дирижерской функцией лидера. Именно поэтому замена неудобных лидеров стала рассматриваться как коренное условие успеха реализации новой глобальной политики. Происходящие события стали затрагивать массовые настроения в западноевропейских странах. В странах Западной коалиции под постоянным подозрением оказались как исламские, так и другие представители национальных меньшинств.

Это послужило одной из причин отката от политики мультикультурализма, которая была благоприятно встречена в ЮНЕСКО и имела под собой разработанные теоретические рекомендации применительно к сферам управления, образования и быта, открывающие возможности налаживания сотрудничества и кооперации поколений иммигрантов с коренным населением стран Запада. Возникающее духовное противостояние и информационная глобализация сделали чрезвычайно актуальным вопрос о том, какая цивилизация является действительным носителем универсальных ценностей, а значит, определяет будущее человечества.

Если идеологи Запада делают основной акцент на свободе как траектории, прочерчивающей путь в будущее, то исламские теоретики придают ключевое значение роли женщины как матери и дочери как сакрального базиса продолжения рода, в отличие от роли женщины как бездуховного объекта сексуального наслаждения.

Соответственно формируется типичный образ представителя той или иной цивилизации.

Так, считается, что для мусульманина вообще характерно свойство слишком быстрого размножения. Также полагается, что мусульманин имеет скрытую цель создания глобального мира, в котором он будет занимать господствующую позицию. При этом он руководствуется двойной моралью. По отношению к членам мусульманской общины он должен руководствоваться моральными нормами. В отношении представителей иных религиозных и культурных общностей ему разрешается нарушать моральные нормы, если это позволяет добиваться нужных результатов в глобальной политике. Виртуальные образы формируются и в отношении национальных меньшинств. К их специфическим этническим свойствам относят склонность к созданию банд, применение насилия, распространение наркотиков, воровство.

В мусульманской среде и в среде этнических меньшинств формируются свои виртуальные образы представителей западной цивилизации – мужчин как потенциальных импотентов в сексуальном отношении, а женщин как склонных к промискуитету. «Вестернизация» отождествляется с определенным способом бытия женщины в публичном пространстве. Считается, что здесь происходит эрозия абсолютных ценностей, порождающая разрушение разделительной черты между ответственной и легкомысленной женщинами, между матерью и проституткой. Поскольку через механизмы рынка устанавливаются компромиссные решения, устраивающие обе стороны, особенно касающиеся ключевого вопроса – цен на нефть, – то несовместимость цивилизаций связывается с виртуальной спецификой культур.

Советник президента Клинтона Магнус Рансторн делает вывод, что участие мусульман в конфликте с западной цивилизацией будет определяться не столько их материальными интересами, сколько «яростным отвержением западной культуры», возникающим в силу регрессивного желания раздеть до нага «секулярную, научную, рациональную и коммерческую цивилизацию, созданную Просвещением»3.

Естественно, такому толкованию исламизма противостоит его духовный противовес. Так, например, Сюзан Бак-Морсе, позиционирующая себя как «критического теоретика», считает необходимым донести до сознания западной аудитории, что исламизм как политический дискурс выходит далеко за пределы догматического фундаментализма и террористического насилия. Он является мощным источником критических дебатов в борьбе против недемократического утверждения нового мирового порядка Соединенными Штатами и против экономического и экологического насилия неолиберализма, фундаменталистская ортодоксия которого является топливом для нарастающего разделения между богатыми и бедными. Это говорит о том, что секуляризация не является гарантией от догматизма веры и что даже фундаменталистские религиозные тексты открыты для различной интерпретации4.

На самом деле ислам, как известно, активно использует такой источник как Священное Писание, в силу чего диалог христианской и исламской культур представляется не только возможным, но и естественным. Для того чтобы «обойти» это логичное заключение, необходимо допустить, что современная западная культура в своей сущности не является христианской, а скорее антихристианской. На этом акцентируют внимание теоретики исламизма, такие как Сайд Кутэб. Они считают, что «аккумуляция богатства на одной стороне и его отсутствие на другой – это великая сила для коррупции… Она подобна крайней витальной энергии в теле и должна найти выход… Проституция, пьянство, азартные игры, рабство, низость, потеря достоинства и чести – все это идет вместе и ничто иное, как симптомы крайнего богатства, с одной стороны и его отсутствия – с другой»5.

Гей-парады, аборты, эпидемия ВИЧ-инфекции, сексуальные путешествия, педофилия, деградация тендерных функций женщины – все это может расцениваться как симптом крушения христианской культуры, культуры белой расы и как опасность для мусульманской цивилизации. И этим мотивируются ограничения свободы перемещения мусульманских женщин на улицах, семейных общений, сопротивление их устройству на работу стюардессами, журналистами, в международном сервисе. Очевидно, что такие ограничения также несут на себе своеобразную расовую печать.

Нефтяное богатство арабских стран включает их активы в мировые финансовые рынки. Мелинда Купер, лектор кафедры социологии Сиднейского университета (Австралия) отмечает особенности неофундаменталистского ислама. Это – дитя детерриториального капитала, особенно тесно связанного с Саудовской Аравией, настроенной на мировые финансовые рынки. Когда Саудовская Аравия стала культивировать свой особый бренд воинствующего ваххабитского ислама, это была с самого начала попытка создания транснациональной общины такой веры, которая выходит за пределы территориальных границ, апеллирует к быстро растущей и живущей в Европе массе работающих иммигрантов. Растущее влияние ваххабитского ислама в мире может быть понято в связи с нефтяным богатством Саудовской Аравии и его увеличением путем рециклирования через мировые финансовые рынки6. При этом банки умело находят обходные пути вокруг исламского запрета на получение ростовщического процента. Так что аккумуляция богатства на одной стороне и его отсутствие на другой – это свойство капитала и арабских стран. Сочетание исламского фундаментализма с неолиберальными формами экономической активности порождает сложные социальные процессы в арабских странах. Характерны в этом отношении противоречивые процессы постколониального развития Алжира от войны за независимость до гражданской войны.

В личностном плане следствием этих процессов становятся странные смешения в духовной сфере. Мелинда Купер приводит замечательный пример литературного творчества Джебар, которая предала чистоту как французского языка, так и классического арабского7. Характеры ее историй находятся «на пороге». Так, мать француженка, дети которой алжирцы, предает французских оккупантов. Она попадает во французский госпиталь, лежит в коме и умирает, но не может быть похоронена рядом с мужем-алжирцем до тех пор, пока не примет Ислам.

Реальная ситуация порождает крушение надежд, противоречивые настроения от желания вернуться на землю отцов до отступления и желания покинуть эту землю, бросить все и купить обратный билет.

Реальные процессы сложных взаимовлияний и взаимодействий не укладываются в упрощенный взгляд представителей цивилизаций друг на друга. Между тем упрощенный взгляд и с той и с другой стороны получает широкое распространение и воспринимается как соответствующий фактическому положению. Отталкиваясь от эмпирически фиксируемых отдельных черт и особенностей, он утверждает в массовом сознании образы, которые можно определить вслед за Максом Вебером как расовые «идеальные типы». Эти «идеальные типы» превращаются в априорные установки, которые налагаются на различные аспекты межрасовых и межэтнических коммуникаций.