Шумит тишина - Виталий Мелентьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Баб наших это очень злило. Ведь по всем правилам должна была та Чепуриха быть древней старухой, а к ней нет-нет да и сбегал какой ни то зажиточный, справный хозяин. Сбегал, жил у нее в халупе, потом подобру-поздорову собирался и уходил в неизвестном направлении. Все знали: раз съякшался человек с Чепурихой – на родное поселье его не жди. Задурит его Чепуриха, и уйдет он за своей дурной долей черт те куда.
Ну и то сказать, могла задурить Чепуриха? Могла. Одевалась она чистенько, гладенько, во все яркое и ловкое. Станет она в церкви в сторонке – смуглая, прямая, как тот тополь, и казаки не на царские врата, а на нее вызверяются. Бабы, конечно, шипят.
Посмотреть, конечно, было на что, хотя Чепуриха казалась и не очень красивой. У нас бабы и красивее бывали. Но жила в Чепурихе задумчивая приятность. Глаза темные, смирные, но с легкой усмешечкой в уголках, между беленьких морщинок. Лицо чистое, но сразу видно – женщина немолодая. Рот великоватый, губы не очень уж яркие, но улыбчивые, с лукавинкой. Нет, ничего особенного в ней не было, а все ж таки…
Имени ее давно никто не помнил, а называли все Чепурихой. Это опять-таки от ее любви к своеобычному наряду, к ярким, чистым краскам, оттого что вся она была очень уж аккуратная с виду, не оплывшая, а крепкая, хоть и раздавшаяся в талии, высокогрудая, смуглая. Идет, и сразу видно – следит за собой женщина, чепурится.
Но почему, спрашивается, хоть и не любили люди Чепуриху, а мирились с ней?
А все потому, что никто, кроме нее, не знал, в какой день должны были подойти к Чертовому бугру косяки красной рыбы. Как она это узнавала, от кого и по какому случаю, никто понять не мог. Но только она узнавала Годами, бывало, не показывалась по нашим поселеньям, а то вдруг шла прямо по домам и говорила:
– Собирайтесь, люди добрые, на разбой – рыба завтра к утру будет.
И ни разу не ошиблась. В заливе закипала вода, из нее торчали роговые, принюхивающиеся к берегу, к незнакомой желанной земле печальные рыбьи носы.
Вот так и получилось, что отец своей ругней заставил меня вспомнить о Чепурихе. А как вспомнил – так уж забыть не мог и в один раздумчивый, прокаленный солнцем вечер не выдержал и спустился с бугра до ее халупы.
Халупа как халупа. Дверь и окно возле нее. В самый овраг выходит маленькое оконце – отдушник из клетухи. Там у нее куры, да гусаки, да овцы с поросенком. Рядом с хибарой – погребок с клуней поверху. Вот и все хозяйство.
Под застрехой, как водится, перец висит, таранка с чебаком вялится. И – чистота. В наших местах бабы аккуратистки. Чистоту любят и чистоту блюдут. А у Чепурихи так аж блестело все. Дворик перед хатой выметен, дорожка вымощена плитняком, в балочку – ступеньки. А сама хата аж переливается, не иначе крейду – это мел – она с мылом мешала. Понизу и возле окон – разноцветные разводы, как у полтавчанок.
Осмотрел я все ее хозяйство, а зайти к ней не могу – боюсь чего-то. Верно говорят – если брехать долго, так все равно что-нибудь да останется. И ведь не верил я в людскую брехню, а в душе что-то ворочалось. Однако тут она сама на порог вышла, остановилась, руки под грудь убрала и смотрит на меня. Глаза темные, внимательные и улыбчивые.
«Что, казак, батьки не испугался, а передо мной струсил?..»
«Зачем струсил? Просто… Пошто непрошеным в дверь гуркотеть?»
Она улыбнулась. Так улыбнулась, что я сразу понял, почему даже семейные у нее пропадали.
«Ну что ж… Заходи. Гостем будешь».
Зашел, осмотрелся. Хата и хата. Стол да пара табуреток. В комнате кровать, комод с зеркалом, юбки на стене на палочке, как на вешалке. Полы земляные, примазанные глиной, притушенные песочком. Пахнет вкусно – травками, топленым молоком и еще чем-то здоровым.
Сижу молчу. Она прислонилась к притолоке, руки под грудью сжала и тоже молчит, только глаза светятся – интересные глаза. Как в них ни взглянешь, они все кажутся другими, и от этой удивительной их разности становится постепенно не по себе. Жутко мне под такими глазами было, да еще в тишине. От страха, должно быть, чтоб самому себе казаться смелым, я и вякнул:
«Смотрю на тебя, тетка Чепуриха, и не пойму: почему тебя люди считают чертовкой?»
Она вскинула брови, усмехнулась, руками под грудью перебрала, но промолчала. А я возьми и продолжи:
«Понять не могу, а чувствую – есть в тебе что-то от нечистого. Есть!»
Сказал и побледнел: обидится, выгонит, на всю округу ославит, а то еще напустит порчу. Ведь хоть жила на отшибе, а вот, поди ж ты, знала, что меня батя ругал, знала, что бабы сплетничали. Значит, кто-то ж ходил к ней, передавал пересуды.
Но Чепуриха не обиделась, вздохнула и ответила очень раздумчиво:
«Другого б отшила так, что навек запомнил, а про тебя слыхала. Потому говорю – сама, дружок, не знаю. Чистое ли тут дело, нечистое – не знаю, а только сама на себя смотрю и себя не понимаю. Иной раз, веришь, аж зареву. Но разве бабьи слезы когда-нибудь помогали? Так ничего и не знаю».
«Как же так? Живешь, а не знаешь? Так не бывает».
Она вспыхнула, выпрямилась, но ничего не ответила, круто повернулась и вышла. Я посидел, посидел, тоже вышел и ждал ее до той поры, пока на небе не потускнел Чумацкий шлях. Но так и не дождался.
Несколько дней все думал о ней – неприятно, что из-за собственной трусости обидел человека, да еще в тот момент, когда у того человека мне навстречу как будто открылось сердце. Не выдержал и пришел. Сел на приступочках, сижу, смотрю на море. Слышу, Чепуриха вышла, стала надо мной и молчит. Весь вечер так она и простояла, а я просидел. И ни словом, ни полсловом не обмолвились. И, знаете, от этой тишины, от молчания мне как-то хорошо стало. Как будто внутри что-то отпустило и голова стала свежей.
Через пару дней опять зашел, и мы с ней тем же порядком промолчали весь вечер. И уж не знаю, на какой раз, но только она первая затеяла разговор:
«Шалый ты все-таки парень. Ох и шалый!.. Помяни мое слово – не усидишь ты в здешних местах».
«Это почему?» – не оборачиваясь, спросил я.
«Да так уж, видно, на роду тебе написано».
«Говорят, что тот, кто возле тебя покрутится, обязательно далеко уходит».
«То верно, – согласилась Чепуриха, и в голосе у нее прозвучала словно бы гордость и в то же время горечь. – Но только ты одно прикинь по себе – почему они сюда приходили? – Я сообразил не сразу, и она нетерпеливо пояснила: – А как думаешь, к тетке с такой славой, как у меня, придет человек степенный, распорядительный, у которого в голове все дома и все на местах? – Я молчал, и она уже рассерженно продолжала: – Ко мне только такой и придет, который уже в душе своей ни черта, ни людей не боится, которому уже все надоело. Душа у него наболит, намается, хочется ему от той проклятой жизни, которая ему крылья режет, сбежать, а еще не может. И не может не потому, что слабый, – такие слабыми не бывают, а потому, что не знает, как сбежать и куда сбежать. Вот и идет ко мне. Надеется, что я его с нечистой силой сведу и она ему все подрасскажет. Вы ж народ такой. Хоть и слывете „двойными казаками“, а тоже на рожон не больно лезете. Все наверняка хочется, чтоб не прогадать. А того, дураки, не понимаете, что настоящая свобода потому и свобода, что она без расчета вашего паскудного, без хаты, без скотины, без жирной жинки под боком, без своей земли за перелазом».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});