Женское детективное агентство № 1 - Александр Макколл-Смит

Вид у папаши был несчастный.

– Быстро в дом! – скомандовала она. – Осталось четыре минуты.

Вернувшись домой, Хэппи Бапетси обнаружила, что отец исчез, а его комната пуста. На кухонном столе лежала записка от мма Рамотсве. Хэппи Бапетси прочла ее, и на ее лице вновь засияла улыбка.

«Вы правы, он не ваш отец. Я знаю это наверняка. Он сам мне признался. Быть может, когда-нибудь отыщется ваш настоящий отец. А быть может, и нет. А пока будьте счастливы!»

Глава II

Прежние времена

Мы ничего не забываем, думала мма Рамотсве. Пусть головы у нас не такие уж большие, зато полны воспоминаний, они роятся, как пчелы в воздухе, тысячи и тысячи воспоминаний, запахов, мест, незначительных событий, которые вдруг возвращаются назад, чтобы напомнить нам, кто мы такие. И кто такая я? Я, Прешас Рамотсве, гражданка Ботсваны, дочь Обэда Рамотсве, умершего из-за того, что он работал на рудниках и больше не мог дышать. Его жизнь никто не описал. Кто станет описывать жизнь простых людей?

Я, Обэд Рамотсве, родился близ Махалапья в 1930 году. Махалапья лежит на полпути из Франсистауна в Габороне, у дороги, которой, кажется, нет конца. Тогда эта дорога была, конечно, плохой и грязной, и люди больше ездили поездом. Он отправлялся из Булавайо, пересекал границу Ботсваны в Пламтри и дальше шел вдоль границы на юг до самого Мафекинга.

В детстве я любил наблюдать за проходящими поездами. Они выпускали огромные клубы пара, и мы, подзадоривая друг друга, подбегали к ним как можно ближе. На нас кричали кочегары, начальник станции свистел в свисток, но им никак не удавалось нас прогнать. Мы прятались в кустах и за ящиками, а потом стремглав бросались к закрытым окнам поезда, клянча монетки. Мы видели, как белые люди выглядывают, словно привидения, из окон. Иногда они бросали нам родезийские пенни – большие медные монеты с дыркой посредине, – а если повезет, трехпенсовик, серебряную монетку, на которую можно было купить маленькую баночку сиропа.

В те годы Махалапья представляла собой скопище беспорядочно разбросанных хижин из кирпича-сырца, среди которых выделялись несколько домов с жестяными крышами. Эти дома, поражавшие нас чуждой, недоступной нам роскошью, принадлежали правительству и железной дороге. В поселке была школа, где нас учили старый англиканский священник и белая женщина, лицо которой изуродовало солнце. Они говорили на нашем языке, на сетсвана, что было редкостью, но учили нас английскому, требуя под страхом порки, чтобы мы оставляли родной язык на игровой площадке.

За дорогой начиналась равнина, простиравшаяся до самой Калахари. Совершенно плоская земля, кое-где поросшая низким терновником, в ветвях которого сидели птицы-носороги и нарядные ткачики с длинными, волочившимися за ними хвостами. Этот мир казался бесконечным. Наверное, именно это делало тогдашнюю Африку совершенно особым местом. Ей не было конца. Вы целую вечность могли идти пешком или ехать на лошади и все равно никуда не попасть.

Теперь мне шестьдесят. Не думаю, что Бог захочет надолго продлить мне жизнь. Быть может, я протяну еще несколько лет, но сам я в этом сомневаюсь. Я был в Мочуди у доктора Моффата из Южно-Африканского реформатского госпиталя, он слушал мою грудь. Доктор может сказать, что я работал в рудниках, просто послушав мое дыхание. Он покачал головой и сказал, что шахты калечат всех по-разному. Пока он говорил, я вспомнил песню, которую пели шахтеры суто[7]: «Рудники пожирают людей. Даже если ты их покинешь, рудники все равно тебя сожрут». Мы знали, что это правда. Можно погибнуть под завалами, а можно – через много лет, когда спуск в шахту станет воспоминанием или даже кошмаром, преследующим тебя по ночам. Рудники потребуют вернуть им долг, как потребовали у меня. Поэтому я не удивился словам доктора Моффата.

Некоторые люди не выносят подобных известий. Они думают, что будут жить вечно. Они плачут и стонут, узнав, что их срок настал. Я так не думаю и не заплакал от слов доктора. Но жалею об одном: о том, что после смерти мне придется покинуть Африку. Я люблю Африку, она мне отец и мать. Когда я умру, я буду тосковать по запаху Африки, потому что там, куда мы уходим, где бы это место ни находилось, нет ни вкуса, ни запаха.

Я не говорю, что я храбрый человек – я совсем не храбрый, – но, кажется, меня не огорчило то, что я узнал от доктора. Я оглядываюсь назад и думаю обо всем, что видел за свои шестьдесят лет, думаю о том, как начинал с пустого места и кончил стадом почти в двести голов. У меня есть добрая послушная дочь, которая заботится обо мне и готовит чай, пока я сижу на солнышке и смотрю на дальние холмы. Когда смотришь на эти холмы издалека, они голубые, как все далекое в этой стране. Мы живем вдали от моря, между нами и побережьем Ангола и Намибия, но мы любим огромный пустынный океан у нас над головой. Ни один моряк не чувствует такого одиночества, как человек, стоящий посреди нашей земли и видящий вокруг себя бескрайнюю голубизну.

Я никогда не видел моря, хотя один человек, с которым я работал на рудниках, приглашал меня к себе в землю зулусов. Он рассказывал про зеленые холмы, которые спускаются к Индийскому океану, и что он может, выглянув за дверь, видеть вдали корабли. Он рассказывал, что женщины в его деревне варят лучшее в стране пиво и что мужчина там может много лет подряд сидеть на солнышке и пальцем не пошевелить, только делать детей и пить маисовое пиво. Он сказал, что, если я отправлюсь вместе с ним, он раздобудет мне жену, и что его односельчане закроют глаза на то, что я не зулус, – если я хорошо заплачу отцу девушки.

Но к чему мне стремиться в страну зулусов? Почему не остаться в Ботсване и не жениться на девушке тсвана? Я ответил, что его предложение звучит заманчиво, но в сердце каждого человека хранится карта родной страны, и сердце не позволит ему забыть эту карту. Я сказал ему: хотя в Ботсване нет зеленых холмов его страны и нет моря, у нас есть Калахари и земля, которая простирается так далеко, что невозможно себе представить. Я сказал, что, если человек рожден в засушливом месте, он хоть и мечтает о дожде, но все же не слишком сильном, и он не против, чтобы солнце палило и палило. Вот почему я так и не отправился с ним в страну зулусов и никогда не видел моря. Никогда. Но из-за этого я не почувствовал себя несчастным. Ни разу.

И вот я сижу здесь, конец мой близок, и вспоминаю обо всем, что со мной случилось. Хотя не проходит дня, чтобы я не обращался в мыслях к Богу и не думал о том, каково это – умирать. Смерти я не боюсь, потому что умею терпеть боль, а мою боль можно вынести. Мне дают таблетки – большие белые таблетки, – мне велели принимать их, когда боль у меня в груди станет слишком сильной. Но эти таблетки вгоняют в сон, а я предпочитаю бодрствовать. Я думаю о Боге и о том, что он мне скажет, когда я предстану перед ним.

Некоторые представляют себе Бога белым, так нам давным-давно сказали миссионеры, и эта мысль засела у многих в голове. Я сомневаюсь в том, что это так, ведь между белыми и черными нет различия, мы все одинаковы, мы просто люди. А Бог и без того был здесь, еще до прихода миссионеров. Но раньше мы называли его другим именем, и он не жил в земле иудеев. Он жил здесь, в Африке – в горах и на небе. Мы знали, где ему нравится бывать. После смерти ты отправляешься куда-то в другое место, где тоже есть Бог, но ты не можешь подойти к нему слишком близко. Зачем это ему?

У нас в Ботсване есть легенда о двух детях, брате и сестре, которых умчал на небо вихрь. Они увидели там много красивых белых коров и быков. Мне нравится думать так о небе, и я надеюсь, что так оно и есть. Надеюсь, после смерти я окажусь там, где пасется белый скот, у которого свежее дыхание. Если это то, что меня ожидает, я с радостью отправлюсь туда хоть завтра или даже сегодня, сейчас. Но мне хотелось бы попрощаться с Прешас и держать свою дочь за руку, когда я буду уходить. Это будет счастливый путь.

Я люблю свою страну и горжусь, что я тсвана. Ни один народ в Африке не держит голову так высоко, как мы. У нас нет политических заключенных, и никогда не было. У нас демократия. Мы были осмотрительны. Банк Ботсваны полон денег – от алмазов. Мы никому ничего не должны.

В прошлом нам жилось несладко. Когда мы еще не построили свою страну, нам приходилось искать работу в ЮАР. Мы отправлялись на рудники, как и люди из Лесото, Мозамбика, Малави и других стран. Рудники забирали наших мужчин, оставляя дома стариков и детей. Мы добывали золото и бриллианты и делали белых людей богачами. Они покупали машины и строили себе большие дома за высокими стенами. А мы все глубже уходили под землю и выносили на поверхность камни, на которых они все это строили.

Я ушел на рудники в восемнадцать лет. В то время наша страна называлась протекторатом Бечуаналенд и нами правили англичане, чтобы защитить нас от буров (так они говорили). В Мафекинге, на границе с ЮАР, жил уполномоченный, он время от времени наведывался к нам и говорил с вождями. Он говорил: «Сделайте то» или «Сделайте это». И все вожди подчинялись ему, потому что знали: если они ослушаются, их могут свергнуть. Но некоторые из вождей были умными, и, когда англичанин говорил: «Сделай это», они отвечали: «Да, да, сэр, хорошо», но за его спиной делали совсем другое или притворялись, что что-то делают. Поэтому у нас много лет ничего не происходило. Это была хорошая система правления, потому что большинству людей нравится, когда ничего не происходит. Теперь у нас другая проблема. Чиновникам все время хочется что-то делать, они ломают голову над тем, что бы еще выдумать. А людям это не нравится. Люди хотят, чтобы их оставили в покое и они могли бы пасти свой скот.