Музы города Арзамаса - Валентин Пикуль

Ему было нелегко. И особенно страдал Ступин, когда помещик, забрав ученика из школы, приневоливал его служить лакеем, парикмахером или писарем, а за «художество» велел драть, чтобы не забывал своего рабского происхождения. С тревогой наблюдал Ступин за быстрыми успехами крепостных, мрачно размышляя об их дальнейшей судьбе. Самым талантливым своим учеником он считал Ваню Горбунова и однажды сказал ему:

— Сбирайся, дружок, в Петербург едем.

— Зачем?

— Ради таланта твоего станем добывать волю…

В 1809 году Ступин отобрал лучшие работы учеников, взял с собою Горбунова и сынка Рафаила, отправился в столицу. Здесь о нем и думать забыли, а потому появление Ступина стало для академиков почти праздником. Акимов расхвалил рисунки:

— Верно, что над Арзамасом музы порхают, у нас в Академии таково же рисуют, как в твоей школе… молодец!

Президент Строганов пожалел Ваню Горбунова:

— Небось дешево тебя помещик не продаст? Сколько же талантов на Руси зря пропадает… гибнут ни за что! Памятуя об этом, я своего Воронихина из своей зависимости на волю отпустил, теперь он знатным архитектором соделается.

Конференц-секретарь Лабзин более других радовался:

— За успехи школы твоей, Александр Васильевич, тебя надо вознаградить. Ты для родины граждан воспитываешь.

— Воспитываю граждан, а выходят из школы рабами… Ступина возвели в звание академика, профессор Егоров

взял под свою опеку Горбунова, а Рафаила Ступина (еще мальчика) приняли в Академию на казенный счет. Александр Васильевич возвращался в Арзамас, окрыленный успехом, ощутив великое чувство независимости: отныне он академик… С фронтона школы в свободном парении муза раскинула перед ним свои руки!

Слава об арзамасской школе Ступина вышла далеко за пределы провинции, и после изгнания Наполеона, в блаженную эпоху надежд и упований на лучшие времена, в Петербурге возникло литературное общество «Арзамас» — как остроумный отклик в ответ на создание ступинской школы; все члены этого талантливого кружка имели смешные прозвища, а молодого Пушкина в нем прозывали «арзамасским сверчком»…

— Конечно, Катенька, — говорил Ступин жене, — не все мои школяры станут Рафаэлями, но вот сама погляди, сколь много заказов шлют отовсюду, чтобы готовил учителей рисования.

На конвертах просителей чернели почтовые штемпели городов — Серпухова, Ирбита, Чистополя, Цивильска, Перми, далекого Архангельска. Отныне лучшие работы учеников Ступин отправлял на столичные вернисажи, Академия художеств слала ему медали — для награждения лучших и талантливейших.

— Но вот беда! — жаловался Ступин жене. — У меня самые лучшие и талантливые состоят в крепостном рабстве, а из Академии наказывают, что таковым медалей не давать.

— Так не давай, коли начальство велит.

— Нарочно бы наградить крепостного, дабы помещик совестью мучился: как он художника с медалью в рабстве содержит?..

Ступин не раз писал дворянам, чтобы не томили его учеников в неволе, он старался отсылать их доучиваться в Академию, дабы для них шире открывались дороги к свободе. Но внутри его семьи уже назревала беда: Рафаил, оставленный в Петербурге, вел себя безалаберно, в переписке Ступина появилась о нем роковая фраза: «вероломный сын». В 1818 году Рафаила удалили из Академии художеств за пьяную драку в трактире; полного курса учения он не осилил, изгнанный из классов с позором, и этот позор запечатлелся в первых сединах Александра Васильевича. Нерадостной была его встреча с сыном в Арзамасе.

— Вот тебя я бить стану! — сказал Ступин…

Он оставил его при школе, Рафаил взялся учить молодежь знанию перспективы, рисованию с гипсов. Был он талантлив (намного талантливее отца), но отец не видел в нем проку.

— Искусство, аки гидра алчная, целиком поглощает художника. А ежели ты, сынок, более озабочен по ярмаркам увеселяться да на бильярде шары гонять, так что путного с тебя будет?

Рафаил Ступин искал себе лазейки для оправдания:

— Великий Рембрандт тоже по трактирам хаживал.

— Сравнил ты! Рембрандт пошел в трактир вино пить, когда любовь его умерла, когда у него все в жизни рухнуло, а ты… посовестись! В кого ты пошел такой?

Неожиданно в Арзамасе остановился проездом конференц-секретарь Лабзин; он дотошно осмотрел школу и учебные галереи, где ученики срисовывали контуры античных фигур, расплакался.

Ступин увел высокого гостя в свои покои:

— Александр Федорыч, отколь слезы? Куда путь держите?

— Еду в Сенгелей, чтобы умирать там.

— Так разве, кроме Сенгелея, вам и помереть негде?

— Ссылают меня. В наказание.

— Да за что же, господи?..

Лабзин рассказал о своей вине перед царем:

— На совете профессоров Академии художеств холопы продажные решили избрать графа Аракчеева почетным членом. Я встал и спросил: «За какие успехи? Назовите мне шедевры живописи, созданные графом Аракчеевым». Мне говорят: «Никаких шедевров за графом не числится, зато Аракчеев близок к царю». Тогда я снова поднялся: «В таком случае, — сказал я, — русская Академия художеств давно нуждается в почитании лейб-кучера Ильюшки Байкова, который возит царя по городу, ибо он к царю еще ближе…» Вот за это, — договорил Лабзин, — и тащусь в Сингелей, дабы сложить бренные кости на тамошнем погосте…

Россия переживала тяжкое время — аракчеевщину!

В это время жить в провинции, наверное, было вольготнее, нежели в столице, где даже художников выстраивали по ранжиру. Конечно, живи Ступин в Петербурге, его музам сразу бы обкорнали крылышки, а здесь он — академик, церковный староста — всеми почитаем, даже губернатор Бахметьев из Нижнего наведывался в Арзамас, хвалил школьные порядки.

— Неужто ты своих школяров никогда не сечешь?

— Одного высек, — понуро сознался Ступин,

— А кто он? Что сотворил?

— Это сын мой Рафаил, я сам его сотворил…

— Ты на Макарьевскую ярмарку приезжай, — звал его Бахметьев, — там для тебя немало работы сыщется.

Но были и враги. Богомольные святоши, заворачивая с Прогонной на Стрелецкую, даже отплевывались, как от нечистой силы, завидев на стене школы музу в ее чудесном полете.

— И куда это начальство глядит? — рассуждали обыватели. — Сколь мы жили, а такого сраму еще не видывали, чтобы нам посреди города, средь бела дня голых девок показывали.

— Это еще что! Ты бы, милок, внутрь заглянул: там у Ступина всяких Венерок да леших понаставлено… во где срам-то! И ведь не просто глядят на них, еще и рисуют всяко…

Среди учеников Ступина появился миловидный мальчик — из мещан Пензенской губернии, звали его Колей Алексеевым, он полюбился Ступину небывалым усердием, какого учитель не мог добиться от своего сына-гуляки. Александр Васильевич с женою смотрели из окна, как в саду Коля играет с их Клавочкой, и что-то неясное вдруг растревожило душу мастера.

— Стареем мы, Катенька, стареем.

— Типун тебе на язык, Сашка, — обиделась жена…

Ученики из крепостных называли себя крепаками. Повзрослев, они впадали в печаль, ибо предстояла разлука со школой, следовало возвращаться к барину, от которого можно ожидать всего, и даже палок. Ступин понимал их нужды, но оставался бессилен помочь, сказывая жене:

— Коли даже медалей нельзя им давать за успехи в живописи, так я думаю: не отказаться ли мне от учения крепостных?..

Зато как радовались юнцы, попавшие в его школу. Иван Зайцев, тоже крепак, описывал свое счастье: «Началась новая жизнь — и какая жизнь! Не та отвратительная, подлая и грязная, нет, совсем не та. Я жил теперь между такими людьми, какими я воображал их себе, читая романы… Эх, славное было время, незабвенное, беззаботное и веселое…»

Александр Васильевич позвал Зайцева в кабинет:

— Ванюшка, помещик твой Ранцев затребовал тебя обратно, почему за учение твое перестал деньги выплачивать.

Зайцев упал на колени перед учителем:

— Удавлюсь! Зарежусь! После жития при искусствах не могу вернуться в ненавистное прозябание…

Вот оно, горе горькое! Всем остались памятны похороны талантливого Гриши Мясникова, которого барин, обучив в школе Ступина, послал на кухню супы варить, велел сапога чистить. Гриша бежал обратно в Арзамас и покончил с собой — в окружении антиков, среди живописных полотен. Провожали его на кладбище всей школой, а Ступин даже спотыкался от горя:

— Ах, Гриша! Две тыщи рублей просил за тебя помещик, а ты не дождался, доколе соберем выкупные…

Сколько восторгов в искусстве, но сколько трагедий в жизни! Не выдержав возвращения в рабское состояние, ученики спивались, их, бунтующих, запарывали плетьми на конюшнях, иные ударялись в бега, влекомые к свободе музами Арзамаса. Я снова раскрываю мемуары Ивана Зайцева, которые он писал в глубокой старости, будучи учителем рисования в Полтаве: «Скажу еще несколько' слов о Клавдии Александровне, дочери нашего дорогого учителя. Она была милая, добрая и приветливая особа, хорошенькая брюнетка». Все ученики считали своим непременным долгом пылать к ней любовью, сочиняли ей мадригалы. Но, кажется, средь многих она уже выбрала единственного…