Небесные жители - Жан-Мари Леклезио

Они приходят, конечно, приходят, забираются к ней на колени, и ей нравится чувствовать их невеликую тяжесть. А потом они вдруг убегают, потому что пугаются, когда свистит ветер и трескается земля.

Крошка-Крестик слышит шаги солдата. Он приходит каждый день в один и тот же час, когда солнце светит прямо в лицо, а сухая земля теплеет под ладошками. Крошка-Крестик не всегда его слышит, потому что его каучуковые подошвы ступают бесшумно. Он садится на камень рядом с ней, долго смотрит на нее и молчит. Крошка-Крестик чувствует его взгляд и спрашивает:

— Кто здесь?

Этот человек не отсюда, он плохо говорит на языке здешних мест, как те, кто живет в больших городах у моря. Когда Крошка-Крестик спросила его, кто он, он ответил: «Солдат», и рассказал про войну в далекой стране, на которой он воевал давным-давно. И, может быть, теперь он уже перестал быть солдатом.

Он всегда приносит ей полевые цветы, которые сорвал по дороге у тропы, что взбирается по крутому откосу. Это чахлые цветочки на длинных стеблях, с редкими лепестками, и пахнет от них, как от барашков. Но Крошка-Крестик любит эти цветочки и сжимает их в руках.

Что ты делаешь? — спрашивает солдат.

Смотрю на небо, — отвечает Крошка-Крестик. — Оно сегодня синее-синее, правда?

Да, — говорит солдат.

Крошка-Крестик всегда отвечает ему так, потому что не может забыть тот свой вопрос. Она чуть приподнимает лицо и медленно проводит ладошками по лбу, по щекам, по векам.

Мне кажется, я знаю, что это такое, — говорит она.

— Что?

— Синева. Она греет мое лицо.

— Это солнце, — говорит солдат.

Он закуривает английскую сигарету и не спеша затягивается, глядя куда-то перед собой. Запах табачного дыма окутывает Крошку-Крестика, и у нее немного кружится голова.

— Скажите мне… Расскажите мне.

Она всегда об этом просит. И солдат рассказывает вполголоса, время от времени прерываясь, чтобы затянуться.

— Здесь очень красиво, — говорит он. — Вот широкая равнина и желтые поля на ней, это, наверное, зреет кукуруза. Вот красная дорога среди полей, прямая как стрела, и деревянный домишко…

— А лошадь там есть? — спрашивает Крошка-Крестик.

— Лошадь? Постой-ка… Нет, не вижу никакой лошади.

— Значит, это не дом моего дяди.

— Рядом с ним есть колодец, но, по-моему, он высох… А вон черные скалы, такой занятной формы, точь-в-точь лежащие псы… Еще дальше — шоссе и телеграфные столбы. За ними — озерцо, но, верно, пересохшее, потому что видны камни на дне… Серые, все в ракушках и пыли… А потом начинается другая равнина и тянется далеко-далеко, до самого горизонта, до третьего плато. Только на востоке возвышаются холмы, а так повсюду куда ни глянь — равнина, голая и ровная, как летное поле. Далеко на западе видны темно-красные и черные горы, тоже как живые. Ни дать ни взять, спящие слоны…

— Они не движутся?

— Нет, не движутся, они спят много тысяч лет.

— А эта гора тоже спит? — спрашивает Крошка-Крестик и трогает ладошками сухую землю.

— Да, тоже спит.

— Но иногда она движется, — говорит Крошка-Крестик. — Колышется чуть-чуть, встряхивается и опять засыпает.

Солдат долго молчит. Крошка-Крестик сидит лицом ко всему, о чем он ей рассказал, и пытается все это почувствовать. Равнина касается ее щеки, большая и мягкая, овраги и красные тропы чуть-чуть обжигают кожу, а пыль царапает губы.

Крошка-Крестик запрокидывает лицо и чувствует тепло солнца.

— А что там, наверху? — спрашивает она.

— В небе?

— Да.

— Ну… — мнется солдат. Об этом он рассказывать не умеет. Он щурит глаза от солнечного света.

— Много сегодня синевы?

— Да, небо синее-синее.

— А белизны совсем нет?

— Нет, ни единой белой точечки.

Крошка-Крестик вытягивает вперед руки:

— Да, наверное, очень синее. Так сильно жжет сегодня, как огонь.

Она опускает голову, потому что от ожога ей больно.

— А есть огонь в синеве?

Солдат, похоже, не понимает, о чем она.

— Нет… — отвечает он наконец. — Огонь красный, а не синий.

— Но огонь прячется, — говорит Крошка-Крестик. — Огонь прячется высоко в небе, как лисица в норе. Он смотрит оттуда на нас, смотрит, и глаза его жгутся.

— У тебя богатая фантазия, — говорит солдат.

Он усмехается, но сам тоже всматривается в небо, приставив руку козырьком к глазам.

— То, что ты чувствуешь, — это солнце.

— Нет, — качает головой Крошка-Крестик, — солнце не прячется и так не жжет. Солнце ласковое, а синева — она как камни в очаге, такая горячая, что лицу больно.

Вдруг Крошка-Крестик жалобно вскрикивает.

— Что с тобой? — спрашивает солдат.

Девочка закрывает лицо руками и тихонько стонет. Она наклоняет голову к земле.

— Он меня ужалил… — всхлипывает она.

Солдат откидывает ее волосы и трогает шершавыми пальцами щеку.

— Кто тебя ужалил? Я ничего не вижу…

— Свет… Шершень, — отвечает Крошка-Крестик.

Ничего нет, Крошка-Крестик, — говорит солдат. — Тебе померещилось.

Некоторое время они молчат. Крошка-Крестик все так же сидит под прямым углом к сухой земле, и солнце освещает ее лицо цвета бронзы. Небо затихло, точно затаило дыхание.

— А моря сегодня не видно? — спрашивает Крошка-Крестик.

Солдат смеется:

— Ну нет! Море очень далеко отсюда.

— Значит, здесь только горы?

— До моря много-много дней пути. Даже на самолете надо лететь не один час, прежде чем его увидишь.

А Крошка-Крестик очень хотела бы увидеть море. Но это нелегко, потому что она не знает, какое оно. Синее, конечно, это ясно, но какое?

— Оно жжется как небо или оно холодное как вода?

— Когда как. Иногда оно жжет глаза, как снег на солнце. А иногда бывает сумрачным, темным, как вода в колодце. Оно всегда разное.

— А вы его каким больше любите, когда оно холодное или когда жжется?

— Когда над ним облака, низко-низко, и желтые тени пятнами скользят по нему, точно островки водорослей, — вот таким я его больше всего люблю.

Крошка-Крестик морщит лоб от усилия и чувствует лицом, как облака проплывают низко над морем. Но она представляет себе все это, только когда с ней солдат. Быть может, потому, что он столько раз видел море когда-то, оно теперь рвется из него наружу и разливается вокруг.

— Море — это совсем не то, что здесь, — продолжает солдат. — Оно живое, оно как большущий зверь. Движется, скачет, все время разное: то веселое, то грустное, и разговаривает, и ни секунды не стоит на месте. С ним не соскучишься.

— Оно злое?

— Бывает иногда, людей, да и целые корабли заглатывает — ам! Но это только когда оно очень сильно сердится, в такие дни лучше дома сидеть.

— Я хочу к морю, — говорит Крошка-Крестик.

Солдат смотрит на нее и молчит.

— Я возьму тебя с собой, — говорит он наконец.

— Оно такое же большое, как небо? — спрашивает Крошка-Крестик.

— Это нельзя сравнивать. Нет ничего больше неба.

Устав разговаривать, солдат закуривает новую английскую сигарету и затягивается. Крошке-Крестику нравится запах табачного дыма. Почти докурив, солдат дает непогашенную сигарету Крошке-Крестику, чтобы она сделала пару затяжек. Крошка-Крестик глубоко вдыхает дым. Когда солнце сильно печет, а небесная синева жжется, дым сигареты мягко обволакивает ее, защищая, и в голове свистит, словно она падает с обрыва вниз.

Докурив сигарету, Крошка-Крестик бросает ее в пустоту перед собой.

— А вы умеете летать? — спрашивает она.

Солдат опять смеется:

— Как это — летать?

— В небе, как птицы.

— Скажешь тоже, этого никто не умеет.

И вдруг он слышит гул самолета, который летит в стратосфере, так высоко, что видны лишь серебристая точка да длинный белый след, пересекающий небо. Чуть отставая, раскатывается гул турбореактивных двигателей над равниной, над горными речками, точно далекий гром.

— Это "стратофортресс", — говорит солдат, — он высоко.

— Куда он летит?

— Не знаю.

Крошка-Крестик поднимает лицо к небу, следя за медленным движением самолета. Ее лицо помрачнело, и губы сжаты, словно ей страшно или больно.

— Он как ястреб, — говорит она. — Когда в небе появляется ястреб, я чувствую его тень, холодную-прехолодную, и она медленно-медленно кружит, потому что ястреб высматривает добычу.

— Значит, ты как курица. Куры ведь разбегаются, когда над ними кружит ястреб!

Солдат шутит, а между тем он тоже чувствует, как от гула двигателей чаще бьется его сердце.

Он видит, как летит «стратофортресс» над морем, летит в Корею много долгих часов; волны на море похожи на морщины; небо такое чистое — темно-синее в зените, бирюзовое на горизонте, — словно никогда не погаснет закатный свет. В отсеках самолета-гиганта уложены бомбы, ровными рядами уложены тонны смерти.