Ангел молчал - Генрих Бёлль

Наверху тоже было темно и тихо. Там, где сквозь щели виднелся кусочек неба, оно казалось спокойным и более светлым из-за облаков. Проход в левое крыло огромного здания был завален обрушившимися бетонными плитами, сквозь щели между ними он различил в темноте полностью разрушенные комнаты, покосившиеся стальные балки и почуял отвратительный запах отсыревшей щебенки. Повернув направо, он пошел по открытому коридору и внезапно услышал дыхание множества людей: видимо, за несколькими темными дверными провалами в комнатах спали люди, спертый воздух там пропах потом, мочой и испарениями согревшихся под одеялами тел, но все эти запахи подавляла все та же отвратительная вонь отсыревшего мусора, пропитанного дымом. Теперь Ганс уже ясно слышал тихие стоны и шумное дыхание людей, а в углу одной комнаты даже увидел красноватый кончик тлеющей сигареты.

Коридор поворачивал налево за угол, и тут он наконец увидел свет. Отблески этого света падали на большую желтоватую стену, обои на которой были закопчены пламенем пожара. Справа он увидел развалины разрушенного операционного зала: разбитые стеклянные шкафчики, разбросанные инструменты, мягкую кровать, наполовину заваленную штукатуркой; огромная и совершенно целая лампа с белым стеклянным колпаком бесшумно и угрожающе раскачивалась в темноте из стороны в сторону, словно огромное и отвратительно опрятное насекомое. Подойдя поближе, он заглянул через щель в бывшую операционную: огромная лампа висела на тоненьком черном проводе и раскачивалась от собственной тяжести. Он заметил, что она медленно опускается все ниже и ниже, что огромный и отвратительно опрятный белый колпак все сильнее раскачивается, потому что в невидимой Гансу уцелевшей части крыши один за другим вываливаются крюки, на которых держался провод.

Свет сочился в конце коридора из большого многоячеистого окна, затянутого дырявой простыней. Колеблющийся свет свечи едва проникал через простыню в виде слабого золотистого мерцания, но через дыры на противоположную стену падали большие желтые пучки света, производившие на ней впечатление масляных пятен. Ганс заглянул в щелку: между четырьмя большими горящими свечами в железных канделябрах стояла каталка, похожая на катафалк. На ней лежала, видимо, старая женщина, Ганс разглядел лишь ее затылок: пышные седые волосы, переливавшиеся в свете свечей серебром. У оперировавшего ее хирурга были видны лишь покрасневший от напряжения и покрытый морщинами лоб над марлевой маской и руки, которые то поднимались, то опускались. Царила мертвая тишина. В изножье каталки стояла та бледная монахиня, что приносила большую черную книгу и потом сидела рядом с Гансом на ящике. Она подавала хирургу инструменты и тампоны все с тем же спокойным, почти безразличным лицом. Белый чепец реял над ее головой словно громадная бабочка, а тень от чепца, черная и четко очерченная, похожая на огромный бантик на голове маленькой девочки, тихонько подрагивала на стене. Другая монахиня, стоявшая спиной к Гансу, передвигала свечи с места на место, повинуясь коротким нетерпеливым жестам хирурга.

Сам хирург так низко склонился над распростертой пациенткой, что казалось, будто он стоит на коленях, его голова лишь изредка приподнималась, когда ему нужен был какой-нибудь инструмент. Потом над лежавшей на каталке женщиной появился его крупный торс, и что-то шлепнулось в ведро, стоявшее позади него, а белые резиновые перчатки доктора стали темными от крови. Он стащил их и швырнул на стол за спиной, потом сорвал с лица марлевую повязку и пожал плечами. Монахиня, стоявшая сзади, набросила на лежавшую женщину большую простыню и развернула каталку. Теперь Ганс отчетливо увидел лицо женщины: оно было белым как мел.

Ганс медленно поплелся обратно. Изо всех щелей дуло. В черном провале больничной палаты все еще тлела сигарета. Он вошел в удушливую атмосферу комнаты, ощупью пробрался вдоль кроватей и только теперь увидел, что окна были завешены толстыми одеялами. Кровати стояли почти вплотную друг к другу, а в узких проходах между ними поблескивали эмалью ночные горшки. Сигарета в углу продолжала тлеть. Теперь он уже различал очертания предметов, увидел, что посреди комнаты стоит большой стол, а стены испещрены выбоинами, где штукатурка осыпалась, обнажив кладку, а также разглядел в углу комнаты лицо, освещавшееся вспышками сигаретного огонька: то было узкое молодое лицо женщины, обрамленное платком в желто-черную полоску. Лицо это было такое бледное, что в темноте казалось совершенно белым и смутно светилось. Ганс подошел поближе к ее кровати и попросил огня. Он разглядел пушистый голубой рукав и маленькую руку, протянутую к его сигарете. Ганс прикурил. Она не издала ни звука, и тут он увидел вблизи ее глаза — они были такими тусклыми, что казались мертвыми, в них даже не отразился огонь зажегшейся совсем рядом сигареты. Он шепотом поблагодарил и хотел было уйти, но женщина внезапно положила ладонь на его руку, и он ощутил ее горячечную сухость.

— Воды, — сказала она хрипло, — дай мне воды. Она там, — добавила женщина и указала сигаретой на какой-то сосуд, стоявший на столе посреди комнаты. Сосуд оказался коричневым кофейником без крышки. Взяв его в руки, он почувствовал, что кофейник тяжелый. Теперь ее окурок уже валялся на полу, он потушил его подошвой и тихонько спросил:

— В чашку или…

— Вот сюда.

Он взял из ее рук стакан, поднес его к носику кофейника и наполнил до краев. Женщина вырвала у него стакан, и он почувствовал в ее быстром и резком движении что-то неприятное, а потом услышал в темноте жадные хлюпающие глотки.

— Еще, — сказала женщина.

Он опять наполнил стакан до краев. И она опять вырвала его, и Ганс опять услышал звук жадных, безудержно хлюпающих глотков, заметив, что кофейник в его руке стал намного легче. Тут ее голова вдруг завалилась набок и платок соскользнул, открыв толстую черную косу. Он взял стакан и налил себе самому; на вкус вода оказалась отвратительной: она была тепловатая и отдавала хлором. Услышав, что больная тихонько посапывает во сне, он медленно выбрался из комнаты.

Раздевалка внизу показалась ему чуть ли не теплой. Выкуренная сигарета вызвала сильное и довольно приятное головокружение, даже легкую тошноту, и он вновь уселся на знакомую скамью. Потушив окурок о стену, он вытянул ноги и заснул.

Но поспать ему удалось совсем недолго: доктор снаружи пнул ногой в дверь.

— Давай, приятель, двигай! — крикнул он. — Скоро утро.

Ганс вскочил и открыл дверь.

— Ручка куда-то делась, поэтому я не смог открыть. Ну, пошли, — сказал доктор. Он отпер дверь той комнаты, где лежал хлеб, зажег свечу и кивнул: — Давай заходи.

Ганс вошел.

— Бог мой! — воскликнул доктор. — У вас уже совсем роскошный вид. Где вы взяли этот плащ?

— Он висел в раздевалке, — ответил Ганс, — я верну его, как только… — Он вытащил из кармана скомканную бумажку. Это было письмо. Разгладив его, он прочел вслух: — «Регина Унгер, Мэркише штрассе, семнадцать…»

— Так-так, — пробормотал доктор.

— Я обязательно верну плащ… Это просто потому, что…

— Да ладно, чего уж там, взяли и взяли… Идите сюда!

Ганс быстро обошел вокруг стола, опрокинув при этом бидон. Поднял бидон и подошел к маленькому столику. Доктор вынул из кармана бумагу, положил ее рядом со свечой и сказал:

— Думается, это то, что вы ищете, то, что вам нужно. Документ настоящий.

Доктор усмехнулся, но лицо у него было красное и усталое, а глаза потухшие, и вокруг рта залегли морщины странного желтоватого цвета. Сквозь светлые редкие волосы, похожие на пушок недавно вылупившегося цыпленка, просвечивала красноватая кожа черепа.

Доктор устало проронил:

— Двадцать пять лет, не годен к службе в армии из-за тяжелой болезни легких. Теперь вас будут звать Эрих Келлер.

Ганс протянул было руку к серой сложенной пополам бумажке, но доктор прихлопнул ее широкой ладонью и, глядя ему в глаза, ухмыльнулся. Ганс спокойно сказал:

— Я принесу деньги.

— Сколько? — спросил доктор. Губы у него дергались, как только он открывал рот. Видимо, был поражен какой-то нерв.

— Сколько вы хотите?

— Две.

— Сотни?

— Скажете тоже — сотни! — иронически повторил доктор. — Да сейчас сигареты стоят десять.

— Значит, тысячи.

— Да. Когда?

— Может, завтра, а может, и послезавтра. Может, даже еще сегодня… Не знаю… Как только я…

Доктор вдруг вскочил, сдвинул вбок створку окна, так что грязная труба печки покачнулась. Сквозь зарешеченное подвальное окно посыпалась пыль, потом проглянуло темно-серое небо.

Доктор вновь обернулся к Гансу, взял лежавшую на столе бумагу и долгим взглядом уставился в лицо Ганса. Глаза его были усталыми и встревоженными, где-то в глубине их гнездилось что-то вроде печали, некая тень сомнения.