Изгнание владыки - Григорий Адамов

Вдруг солнечный зайчик сверкнул откуда-то в окно комнаты Кардана, стрельнул Комарову в глаза. Скользнул на потолок, исчез, вновь появился и опять исчез где-то над дверью. Так продолжалось минут десять. Изредка, поглаживая подбородок, Комаров внимательно наблюдал за мельканием зайчика. Кардан уже лежал на койке лицом кверху, бездумно, казалось, глядя на потолок над входной дверью, невидимой на экране, куда прыгали непрерывно зайчики из окна. Комаров встал, выключил экран и, заложив руки за спину, с опущенной головой, размеренными шагами начал ходить по кабинету. На скулах его спокойного лица играли желваки.

Ходил долго, потом внезапно остановился перед столом, включил в аппарат телевизора звук и вызвал районное управление. Через него соединился с Москвой и попросил к экрану заместителя министра государственной безопасности.

Разговор продолжался долго.

— Ну что же, Дмигрий Александрович, — сказал под конец заместитель министра, — эксперимент ваш одобряю. Но только смотрите: не по пустякам ли вы отрываетесь от более важных дел? Наблюдение за Карданом мог бы вести и менее ответственный работник. Вот на арктическом строительстве что-то неладное творится.

— Василий Петрович, — глуховатым ровным голосом ответил Комаров, — я чувствую… что за Карданом скрывается что-то очень значительное. Тряхну стариной! А если я вам понадоблюсь для арктического строительства, меня всегда легко отыскать.

— Я верю вашему чутью, Дмитрий Александрович. Оно вас, кажется, никогда не обманывало.

— Благодарю вас, Василий Петрович.

— Ну, прощайте. Желаю успеха.

Комаров выключил аппарат, встал, взял карандаш со стола и, решительными шагами подойдя к большой карте района, висевшей на стене, погрузился в ее изучение.

Глава вторая

Рискованный эксперимент

Ночь в лесу была темная, безлунная.

Ветер порывами шумел в вышине, скрипели ветви, шептались листья, словно набегающая на песчаный берег морская волна.

Надвигались тучи. Где-то далеко, тяжело ворочаясь, погромыхивал гром.

Прямая дорога была едва заметна в лесу, в темноте, между двумя черными, колеблющимися под ветром стенами деревьев.

Далеко впереди, в облачке света, мерцали красные точки — фонари на электромобиле[2] Паншина.

С потушенными фарами электроциклы[3] бесшумно бежали вслед. Певуче, чуть слышно гудели под сиденьями моторы, мягко шуршали шины. Ветер свистел в ушах, забивал ноздри ароматом увядающих трав, опавших листьев, предгрозовыми запахами земли.

Словно кончик маленького бича, хлестнула в лицо первая крупная капля.

— Быть грозе, — сказал Комаров вполголоса.

— Не иначе, товарищ майор, — последовало в ответ с соседнего сиденья. — Джим нервничает. Боится без следа остаться…

Собака отозвалась нетерпеливым повизгиванием на свое имя.

Вдруг ослепительно сверкнула молния, осветила небо, землю, лес — и погасла. Тьма на мгновение стала плотной, почти осязаемой. С оглушительным треском разорвалось над головой полотнище неба, с грохотом, непрерывно сталкиваясь, покатились с невидимой горы огромные пустые железные бочки.

Хлынул дождь.

Красные огоньки, чуть видневшиеся впереди, словно сквозь густую мерцающую сетку, вдруг взметнулись кверху, вильнули в сторону и исчезли. Желтоватое световое облако разрослось, перенеслось на другую сторону дороги, и яркий луч облил расплавленной бронзой вынырнувшие из тьмы стволы деревьев.

В облаке света мелькнули какие-то тени.

Сквозь шум грозы издалека донесся слабый крик и оборвался. Навалилась тьма, проглотила луч, залила сияющее облако.

Стоп, Платонов! — отрывисто сказал Комаров и, поднеся ко рту аппарат микрорадио,[4] скомандовал: — Лейтенант, стоп! Выгружаться! Ко мне! Выходите с Джимом, старшина!

Через несколько секунд два силуэта смутно возникли в темноте.

— Здесь, товарищ майор, — послышался тихий голос Хинского.

— Вперед! — бросил Комаров.

Четыре человеческие тени молчаливо в потоках низвергающейся воды понеслись по залитой дороге. Впереди, с натянутым, как струна, поводком, бежал старшина, увлекаемый Джимом.

Вдруг поводок ослабел и упал, старшина едва не налетел на окаменевшую в стойке собаку.

— Стой! — глухо произнес старшина.

Поперек дороги неподвижной черной глыбой стояла машина.

Послышался слабый, приглушенный стон.

Комаров бросился к иастежь раскрытой дверце электромобиля.

Луч карманного фонарика осветил на полу кабины пограничника, опутанного веревками, с завязанным ртом. Его винтовка валялась рядом.

— Паншин! — глухо воскликнул Комаров, быстро и умело развязывая бойца, в то время как Хинский торопливо освобождал его от кляпа.

— Не ранен? — спросил Комаров.

Боец молча, словно с трудом приходя в себя, отрицательно покачал головой.

— Оглушен?

— Ударили чем-то… по голове… товарищ майор, — пробормотал Паншин, поднимаясь с помощью Хинского на сиденье.

— Вы сопротивлялись?

— Просил пощады, товарищ майор — повеселев и усмехаясь, ответил окрепшим голосом Паншин. — Бросил винтовку… Рассмеялись… Один сказал: «Тем лучше». Все получилось так, как вы предсказывали.

— Говорили по-русски?

— По-русски, товарищ майор.

— Сколько их было?

— Кажется, четыре человека. В масках.

— Как остановили машину?

— Веревку протянули поперек дороги. Я ее заметил вовремя… затормозил. Машину занесло…

— Где Кардан?

— Связали и унесли.

— В какую сторону?

— По дороге. К мосту.

Хинский вдруг рванулся внутрь кабины.

— Товарищ майор, записка!

В углу на сиденье белел обрывок бумаги.

Комаров схватил ее, осветил фонарем. На бумажке было написано печатными буквами: «Смерть предателю! Так будет со всеми изменниками!»

Подписи не было.

Комаров помолчал, глядя на записку, погладил подбородок и произнес:

— Очень глупо… Для дурачков писано…

Частой барабанной дробью дождь бил по крыше кузова.

— Сможете довести машину до заставы? — спросил Комаров Паншина, выходя под ливень.

— Вполне, товарищ майор. Я уже оправился.

— Отлично! Товарищ старшина, отдайте ему Джима. Собака бесполезна при такой погоде. Где электроциклы?

— Здесь, товарищ майор, — ответил старшина. — Андреев привел.

— По машинам! — скомандовал Комаров. — Скажите начальнику заставы, товарищ Паншин, чтобы дедушку Павла не трогал, но глаз чтобы с него не спускал. Особенно когда дедушка бреется на солнцепеке. Молод еще, глуп, не сеял круп… Ну, счастливо!