Нашествие - Леонид Леонов

Федор улыбнулся на ее певучие интонации.

А ты чево смеешься, путешественник?

Федор. Так, смотрю на тебя: смешная. Кабы все люди такие были!

Ольга, приоткрыв дверь, произносит одно лишь слово: «Отец». Все приходит в движение. Демидьевна отставляет стул, Аниска исчезает. Заметно волнуясь, Федор заправляет под пиджак концы серенького шарфа, которым обмотана шея.

Демидьевна. Не лай отца-то. Дай ему покричать на себя, непоклонный.

Федор отходит к окну. Входит Таланов — маленький, бритый, стремительный. Кажется, он не знает о возвращении сына.

Таланов. Обедать не буду. Чаю в кабинет, погуще. Демидьевна, пришей же мне, милочка, вешалку наконец. Третий день прошу. (Заметив сына и тоном, точно видел его еще вчера.) А, Федор… вернулся в отчий дом? Отлично.

Федор собирается ответить — ему мешает глухой, мучительный кашель. Склонив голову набок, Таланов почти профессионально слушает и ждет окончания припадка.

Давно прибыл?

Федор. Дня три уже…

Таланов. И что ж, забыл отцовский адрес?

Федор. Так, в раздумьях шлялся… мимо всякий раз. Идешь, и чей-то длинный темный глаз, как ветер в спину, мимо гонит. Извини, если доставил вам с матерью это… ну, надгробное рыдание.

Таланов. Мы тоже виноваты, Федор: так всегда бывает с первенцами. Когда их слишком берегут от несчастий, они решают, что все только для них одних в этом мире.

Подобие конвульсии проструилось в лице Федора, стоящего перед отцом с закрытыми глазами.

Мы про тебя тут с догадок сбились… сделай милость, объясни. Чего-нибудь… нашалил? Мне на днях в больницу одного привезли: молодой господин призывного возраста, тоже мамина утеха, стрелял в такую же юную барыньку, потом в себя: неразделенная любовь. Нашел время! (Пытливо.) Но, во всяком случае, это лучше тех зловещих слухов, что дошли до нас стороной…

Словно толкнули, Федор делает движение вперед и, сдержась, искоса оглядывается на окно за спиной.

Что тебя там беспокоит?.. мы же одни тут.

Федор (чуть иронически). Молчок, всему молчок.

Как сквозь глухое стекло, они вглядываются друг в друга, и вот тень виноватого прозренья появляется в лице Таланова… Новый приступ жестокого кашля у Федора мешает отцу дочитать ответ в глазах сына.

Я пришел к тебе как к врачу.

Таланов (поспешно.). Отлично… только садись поближе к свету. Вечерами плохо видеть стал…

Он приподнимает край матерчатого абажура и потом, держа запястье Федора, невольно всматривается в то же самое окно.

Правду сказать, кашель твой мне не нравится… и этот глянц-ауген[1], и руки твои влажные, горячие…

Федор. Это всё пустяки. Я другое имел в виду.

Таланов. И другое. Ты растерян, резкость твоя от смущения… и эти усики тоже. Значит, ищешь выхода, это уже хорошо. (Вдруг, как в детстве когда-то.) Оглянись, Федя… горе-то какое ползет на нашу землю. Многострадальная русская баба сгорбилась у лесного огнища, и детишечки при ней, пропахшие дымом пожарищ… и никогда он не выветрится из их душ. Сколько этих недобитых цыпляток прошло через мои руки. Вчера, например… (Махнув рукой.) Боль и гнев туманят голову, боль и гнев. А болезнь твоя излечимая, Федор!

Федор. Ну, раз диагноз поставлен, садись, сочиняй рецепт тогда.

Таланов. Он уже написан. Это — справедливость к людям!

Гортанный звук непроизвольно вырывается у Федора, и он покачивается потом с закрытыми глазами, словно кислоту пролили в рану.

Федор. Справедливость? Обожаю эти всемирные лекарства в нарядной упаковке. (Возгораясь темным огоньком.) А к тебе, к тебе самому справедливы они, которых ты лечил тридцать лет? Это ты первый, еще до знаменитостей, стал делать операции на сердце. Это ты, на свои кровные копейки, зачинал поликлинику… стал принадлежностью города, коммунальным инвентарем, как его пожарная каланча…

Таланов (постукивая пальцами о стол). Отлично сказано, продолжай.

Федор. И вот нибелунги движутся на восток, сметая всё. Людишки бегут, самовары вывозят и теток глухонемых. Так что же они тебя-то забыли, старый лекарь? Выдь на перекресот, ухватись за сундук с чужим барахлом: авось, подсадят… (И вновь зашелся в кашле.) Прости, все клокочет там… и горит, горит.

Таланов. Не то плохо, что горит, а что дурной огонь тебя сжигает.

Ольга приоткрыла дверь.

Не мешай нам, Ольга.

Ольга. Папа, извини… там Колесников приехал. Ему непременно нужно видеть тебя.

Таланов (с досадой). Да, он звонил мне в поликлинику. Проси. (Сыну.) У меня с ним минутный разговор. Ты покури в уголке.

Федор. Мне не хотелось бы встречаться с ним. Черный ход у вас не забит?

Ольга. Зайди пока за ширму. Он спешит, это недолго.

Федор отправляется за ширму. Ольга открыла дверь.

Ольга. Папа просит вас зайти, товарищ Колесников.

Тот входит в меховой куртке и уже с кобурой на поясном ремне. Он тоже лобаст, высок и чем-то похож на Федора, который из-за ширмы слушает последующий разговор.

Колесников. Я за вами, Иван Тихонович. Машина у ворот, два обещанных места свободны. (Ища глазами.) У вас много набралось вещей?

Таланов. Я не изменил решения. Я никуда не еду, милый Колесников. Здесь я буду нужнее.

Колесников. Я знал, что вы это скажете, Иван Тихонович.

Ольга (тихо, ни на кого не глядя). Времени в обрез. Небо ясное, скоро будет налет.

Таланов (Колесникову). Торопитесь, не успеете мост проскочить… Ну… попрощаемся!

Колесников не протянул руки в ответ.

Вы ведь тоже уезжаете?

Колесников (помедлив). Нас никто не слышит… из соседней квартиры?

Таланов. У нас булочная по соседству.

Ольга хочет уйти.

Колесников. Вы не мешаете нам, Ольга. (Таланову.) Дело в том, что… сам я задержусь в городе… на некоторое время. Я член партии и, пока я жив…

Таланов. Вот видите! (В тон ему.) Я тоже не тюк с мануфактурой и не произведение искусства. Я родился в этом городе. Я стал его принадлежностью… (для Федора), как его пожарная каланча. И в степени этой необходимости вижу особую честь для себя. За эти тридцать с лишком лет я полгорода принял на свои руки во время родов…

Колесников (улыбнувшись). И меня!

Таланов. И вас. Я помню время, когда ваш отец был дворником у покойного купца Фаюнина. (Иронически.) Постарели с тех пор, доложу вам. Мало на лыжах ходите.

Колесников (взглянув на Ольгу). Ну, теперь будет время и на лыжах походить.

Федор задел какую-то вещь на столике. Она упала.

(Насторожился.) Нас кто-то слушает там… Иван Тихонович.

Таланов. Нет… Никто.

Колесников заметил пальто Федора и молча поднял глаза на Таланова. В ту же минуту Федор выступает из-за ширмы.

Федор. Никто — это, по-видимому, я. Как говорится в романах, из стены вышел призрак средних лет. Гутен абенд[2], бояре!

Таланов (смущенно). Вы не знакомы? Это Федор. Сын.

Федор. Когда-то мы встречались с гражданином Колесниковым. В детстве даже дрались не раз. Припоминаете?

Колесников. Это правда. У нас в ремесленном не любили гимназистов. (С упреком Таланову.) Не понимаю только, что дурного в том, что сын… после долгой разлуки… навестил отца!