Осень надежды - Александр Аде

– А ты к ним обращался?

Но Конь продолжает свой монолог, словно не слышал вопроса:

– Между прочим, Стеллку могла угробить дочурка ее, Юлька. Мамаша для нее чужой человек. Совсем чужой. Девка связалась с наркоманами. А это те еще отморозки. Ничего святого. Вот кто преспокойненько мог Стеллочку, звездочку мою, завалить. Небось после ее смерти Юлечке-паршивке нехило отломилось…

Внезапно он стискивает руками голову и так сидит не шевелясь. По его щекам ползут слезинки. Встаю и выхожу не простившись.

К вечеру зарядил холодный занудный дождь. Он колотится в стекла, как поддатый супружник в дверь собственной квартиры: «Мань, ну, пожалуйста, впусти, я больше никогда, честное слово!..»

Сижу на кухне, таращусь в мокрую тьму за окном и набираю на мобиле номер Юли, дочки погибшей Стеллы.

– Алло, – раздается в трубке ее голос, слегка гнусавый и отстраненный, таким обычно наделены девушки из справочного.

Представляюсь и говорю, что хотел бы встретиться.

– Зачем? – удивляется она.

Продолжаю настаивать. И она сдается. Голос становится безразличным, вялым, точно звеневшее в нем железо растворилось, осталась ржавая жижа.

Договариваемся на завтра.

Автор

В жизни Кима она появилась как порождение ночи. Она была строптива и независима, обожала скорость – и ему приходилось сломя голову гонять по ночному пустынному городу, хотя сам он никогда неоправданно не рисковал. Вытаскивала его на выступления рок-групп, и он, стоя среди сотрясавшейся, истошно горланившей толпы, недоумевал, чего они беснуются? Но, стиснув зубы, выдерживал почти три часа этого безумия. Мало того, изумляясь себе самому, усаживал ее на свою шею, крепко схватив за полноватые детские ноги в кроссовках и изнывая от сладострастного волнения, а она елозила попкой по его шее и плечам, вопила и размахивала руками.

Она тащила его на студенческие тусовки, где непрерывно курили, пили дешевое пиво, трепались на малопонятном молодежном сленге, матерились, целовались взасос и совокуплялись в темных углах.

Между ними была не такая уж фантастическая разница в возрасте: четырнадцать лет, а казалось, что пропасть. Он был успешным бизнесменом, беспощадным, холодным, сметающим все на своем пути, а она безалаберной девчонкой, живущей своей неуправляемой жизнью.

В постели она в подметки не годилась его прежним любовницам – а их у него было немало. Но они ему надоедали, а она – нет. Должно быть, потому что вечно боялся ее потерять. Всякий раз, когда она уходила от него, закинув за плечо огромную, набитую девчачьим барахлом, учебниками и тетрадками красную матерчатую сумку, он испытывал гнетущий страх. Ему казалось, что она не вернется.

Ревновал бешено. К каждому пацаненку, с которым она заговаривала, – а она любила болтать о разных разностях, покуривая где-нибудь на лестнице.

– Я – кошка, которая гуляет сама по себе, – то и дело повторяла она.

Эти слова бесили его – и точно многожильным канатом привязывали к ней.

Она с удовольствием принимала от него дорогие перстеньки и браслеты – как женщина, которой нравятся сверкающие побрякушки, – но не носила. Одеваться предпочитала в маечки, свитера и рэперские штаны. Он предлагал ей переселиться в его просторную трехкомнатную квартиру – отказалась. Как жила в университетском общежитии, так и продолжала: там было комфортно ее душе. Иногда по прихоти навещала Кима и оставалась на ночь.

Ким не собирался жениться на ней, это было бы безумием. Он наметил вступить в брак годам к сорока, когда окончательно встанет на ноги. И почти осязаемо представлял будущую жену, элегантную, говорящую по-английски, а в идеале и по-французски. Но оторваться не мог…

И все-таки эта девчонка по прозвищу Ежик ушла от него. Просто взяла и не явилась вечером. Он позвонил ей на сотовый. Ответила, что между ними все кончено, и, если он пожелает, она вернет все подарки.

Тварь, тварь, тварь! Ким выбежал на лоджию, надел перчатки и изо всех сил, до изнеможения, принялся лупить по боксерской груше, а та как живая раскачивалась и трепетала.

До десяти вечера он пил и орал, называя ее самыми похабными словами, но боль не отпускала. Потом вывел свой джип и помчался по городу. Машин почти не было, и он летел, не ощущая скорости. Время от времени в дальнем свете фар мельтешили фигурки перебегавших улицу людей. «Точно кролики», – думал он с презрительной и злой усмешкой и несся дальше, и ночь мелькала перед его суженными глазами суматохой цветных огней…

Около полуночи на одной из окраинных улиц он замечает сутуленькую семенящую фигурку, и в голове его рождается злобная и забавная мыслишка. Поглядев по сторонам и убедившись, что других прохожих нет, заезжает на тротуар. Потушив фары, настигает мужичка, снова включает ближний свет и бампером джипа легонько толкает человечка. «Сейчас побегаешь, крыска», – цедит сквозь зубы, гоня убогого мужичонку впереди себя…

… Подгонявшие его толчки прекращаются; громада джипа проносится мимо. Ноги Муси мелко дрожат. Ему и обидно, и горько, и остатки гордости болят в нем. И в то же время ощущение счастья – жив! – пронизывает его от макушки до пят. Теперь он спешит изо всех сил, стараясь слиться с мраком, исчезнуть, раствориться…

И успокаивается лишь тогда, когда вахтерша, беззлобно ворча, отворяет дверь, и он оказывается в привычном, пустом, тускло озаренном вестибюле общежития. В преддверии рая. Рай – это его комнатка, где можно укрыться с головой теплым одеялом, повернуться на бок и тотчас нырнуть в сон, чтобы утром проснуться и увидеть свою руку, мокрую от сонной слюны.

Поднявшись на второй этаж, Муся отворяет дверь, и электрический свет из коридора на миг озаряет его холостяцкое жилье: две кровати, стол, стулья, тумбочки, холодильник, телевизор.

Веня, сосед по комнате, спит, всхрапывая, уткнувшись носом в стену.

Муся раздевается, аккуратно на ощупь развешивает одежду, ложится на свою кровать, заворачивается с головой в одеяло – и вдруг плачет навзрыд.

– Эй, кто еще там? – раздается встревоженный голос очнувшегося Вени. – Муська, ты, что ли?.. Ты чего?

Муся под одеялом корчится от рыданий и не отвечает.

Королек

В полвторого паркую «копейку» возле дома, в котором проживает Юля. Здание девятиэтажное, кирпичное, с белыми вставками, возведенное в конце прошлого века для нарождающейся российской буржуазии: мелких бандитов, торговцев и т. д. Архитектура примитивная, но с претензией на элитарность. Неподалеку – главный вход в ЦПКиО, смастаченный в жизнеутверждающем духе сталинской эпохи.

Вестибюль просторный и чистый – прямая противоположность подъезду моего теперешнего дома. Почтовые ящики как новенькие. Лифт бесшумный и аккуратненький. Двери – одна в одну – дорогие и солидные.

Дочка Стеллы явно не в стиле здания.

Длинная, худая, черноволосая. Лицо, возможно, красивое, а, возможно, и нет – не понять. Ощущение штамповки, будто где-то уже видал тысячу раз, только не припомнишь, где: на улице, в забегаловке или в магазине? А глаза необычные: безжизненные, как у Коня. Только у того от алкоголя, а у этой от наркоты. Движения замедленные и вялые.

В квартиру впускает неохотно. Вхожу – и попадаю в звенящую пустоту и бесхозность. Точно отсюда выезжают или только что въехали. Когда иду по паркету, кажется, что вот-вот раздастся гулкое эхо моих шагов.

Парадокс: мамаша вкалывала ради бабла, мухлевала, подличала, споила партнера по бизнесу, вкладывала деньгу в квартиру, мебель, шикарные вещи, а дочь-наркоманка спускает все до последнего.

Дорогие обои (узор – нечто этакое, древнеримское) сплошняком усеяны заумными и матерными надписями, срамными рисунками, кое-где прожжены сигаретами. Похоже, хозяева и гости здесь не скучают.

Посреди комнаты, в которой как будто еще осталась аура вынесенного имущества, одиноко царит огромный кожаный диван цвета кофе с молоком – ошметок былой роскоши. На нем возлежит Юлин сожитель в белой майке и спортивных штанах.

Пацан уставляет на меня равнодушные пустые глаза, огромные, черные, с черными подглазьями. Отвожу взгляд. Он лениво осклабляется.

– Может, на кухне побеседуем? – предлагаю Юлечке.

Она молча уводит меня на кухню. Здесь полный кавардак.

Извиняется:

– Мы тут с утра не прибирались.

Смутилась, уже достижение, значит, осталось хоть что-то женское.

Усаживаемся на табуретки – здесь их всего две.

– Спрашивайте. – Глядит на меня угасшими глазами, которые наверняка загораются в предчувствии дозы. – Только сразу предупреждаю: мне ничего не известно.

– А мне известно еще меньше.

– Слушайте, – внезапно говорит она, – зачем вам знать, кто убил вашего отца? Только не надо патетики и вранья. Я лично свою мать ненавидела. Так что мне ее нисколечко не жаль. Сдохла – туда и дорога. Мне и вспоминать ее не хочется.

– А отчего ненавидели – если, конечно, не секрет?