Исполнение желаний - Борис Березовский

Вся эта информация, в одночасье вспомнившаяся Кириллу Аркадьевичу, и подвигла его на решение: не откладывая, обратиться за помощью к кардиохирургам, а там – будь что будет. Все лучше, чем мучиться от стенокардии в ожидании второго инфаркта.

Сказано – сделано. И супруга, и, тем паче, Ирина Михайловна горячо поддержали эту идею.

Осталось только решить необходимые технические вопросы – задействовав все возможные знакомства и связи, как можно скорее попасть в нужные руки. В результате предпринятых усилий Кирилл Аркадьевич уже через день оказался в маленькой отдельной палате кардиологического отделения одной из крупнейших больниц города, где ему и должны были провести коронарографическое исследование сосудов сердца и, при необходимости и возможности, поставить один или несколько стентов.

И вот тут-то его настиг очередной малоприятный сюрприз: результаты заново проведенных анализов дали врачам все основания утверждать, что у него произошел-таки инфаркт передней стенки, и операцию стентирования прямо сейчас делать нельзя. Можно было оперировать в самый момент инфаркта, но раз инфаркт уже случился, то надо подождать. И Кириллу Аркадьевичу, который, кстати, стал чувствовать себя гораздо лучше, ничего не оставалось, как лежать в палате, набираться сил и предаваться размышлениям. Тем более что больница, в которой он сейчас оказался, в отличие от прежней, находилась на краю города, и число посетителей заметно поубавилось.

2

Второй раз в своей сознательной жизни Кирилл Аркадьевич остался в одиночестве – визиты жены и отдельных сотрудников, впрочем, как и осмотры врачей, анализы, прием лекарств и пищи в счет не шли. Но вторым этот раз можно было считать лишь формально. Фактически же, это случилось с ним впервые.

Девять лет назад, когда он также лежал в одиночной палате, его состояние было психологически совсем иным. Во-первых, после всего происшедшего он испытывал нередкую в подобных случаях так называемую постинфарктную эйфорию; а во-вторых, если он и размышлял о чем-то, то лишь о проблемах, связанных с работой, да еще о том, какой прекрасной станет его жизнь, когда весь этот кошмар кончится.

Сейчас же одиночество было совсем другого рода: ожидание пусть, может быть, и несложной, но все же хирургической операции на собственном сердце наполняло его душу не только страхом, но и стремлением спокойно во всем разобраться, представить свое ближайшее будущее при том или ином исходе болезни. И еще им неожиданно овладело мучительное желание вспомнить всю свою прошлую жизнь. Вспомнить в подробностях и мелочах, которые на поверку оказывались совсем не мелочами; вспомнить родителей, друзей, учителей, да и вообще людей – хороших и не очень, – навсегда оставшихся в его памяти.

Честно говоря, Кирилл Аркадьевич всегда мечтал о возможности хоть какое-то время побыть в одиночестве. Но это ему никак не удавалось. В детстве у него была мечта о своей, пусть малюсенькой, комнатке, навязчивая, но увы – несбыточная: семья практически всегда жила на частных или служебных квартирах, а когда родители, наконец, получили вожделенную двухкомнатную «хрущевку», он уже уехал учиться. Шесть последующих лет, прошедших с момента его отъезда на учебу и до женитьбы, он провел на тех же частных квартирах и в студенческих общежитиях. А в квартире жены – точнее, в квартире тещи, – куда он пришел примаком, нашлось место лишь для его письменного стола.

Побыть же одному и подумать о чем-то своем, сугубо личном, не связанном ни с учебой, ни с работой, ему всегда страстно хотелось. Сколько себя помнил, он всегда втайне мечтал попробовать свои силы на литературном и даже на композиторском поприще. Но пытаться писать, особенно музыку, в присутствии кого бы то ни было он решительно не мог, и его заветная мечта так и осталась неосуществленной.

Жалел ли он об этом? Да нет, честно говоря, не очень. Во-первых, потому, что он прекрасно понимал: настоящим, истинным писателем, композитором или художником является лишь тот, кто жить без творчества не может. А если человек, претендующий на одну из этих профессий, прекрасно обходится без регулярного, сладостно-мучительного процесса созидания, то он фантазер, мечтатель и попросту – Васисуалий Лоханкин. Походить же на бессмертного героя Ильфа и Петрова Кириллу Аркадьевичу явно не хотелось. А во-вторых, если серьезно, он трезво оценивал свои, по крайней мере музыкальные, способности. Их вполне хватило на то, чтобы прилично окончить фортепианный факультет консерватории, но для того, чтобы стать композитором, их было явно недостаточно. Для этой профессии, помимо специфического таланта, требовалось обладать от природы гораздо большим комплексом специальных данных – не просто хорошим мелодическим слухом, который имелся в наличии, но особым, обостренным слухом внутренним и гармоническим, не говоря уже о музыкальной памяти. Этого, в нужном качестве, у него не было и в помине.

Что касается способностей литературных, то они явно присутствовали, и Кирилл Аркадьевич это прекрасно сознавал. Еще в детстве, запоем читая все, что подсовывала ему мама-учительница, преподававшая в школе математику, но всегда тщательно следившая за общим развитием своего первенца, он и не заметил, как сам стал пытаться сочинять. Во всяком случае, где-то во втором классе, начитавшись Гайдара и попав под обаяние его «Судьбы барабанщика», он с упоением стал писать что-то грандиозное под обязывающим названием «Судьба». У мамы долго хранились школьные тетрадки в клеточку с этим незаконченным опусом, но, к сожалению, из-за многочисленных переездов семьи они куда-то подевались.

В школе он с легкостью и удовольствием писал всевозможные сочинения. И всегда замечал за собой любопытную особенность – после понравившегося или откровенно не понравившегося фильма у него возникало острое желание написать и опубликовать собственную рецензию. В конце концов, все это и привело его к многолетней работе в городской молодежной газете в качестве внештатного музыкального обозревателя. Да организованная им позднее собственная небольшая газета, а потом и издательство были обусловлены его особой любовью к книге и к слову вообще.

Но одно дело – критика и организация издательского процесса, а совсем иное – собственное литературное творчество. И все же ему очень хотелось попробовать себя на этой стезе. Тщательно редактируя чужие рукописи, пытаясь, как читатель, быть в курсе современной российской и зарубежной беллетристики, по мере сил следя за периодикой и критикой, он нередко страдальчески морщился от литературной, композиционной и сюжетной беспомощности многих авторов. Но заставить себя сесть за стол не с чужой рукописью, а со своей собственной Кирилл Аркадьевич никак не мог.

Отговорок было хоть отбавляй: отсутствие времени и места для работы; неловкость перед родственниками и друзьями; природное отсутствие той смелости, которую он в шутку определял как наглость и без которой, по его твердому убеждению, ни один писатель состояться не мог; а главное – отсутствие конкретного сюжета и абсолютное непонимание того, где можно его взять. «Уж если Пушкин мучился из-за сюжета – то что уж говорить обо мне, грешном», – нередко посмеивался над собой Кирилл Аркадьевич, приказывая своему писательскому «я» умолкнуть и не возникать.

И вот теперь, оказавшись, наконец, в заветном одиночестве, помноженном на полную неизвестность того, что может произойти с ним в ближайшем будущем, Кирилл Аркадьевич решил прикинуть, можно ли из собственной, отнюдь не пресной, жизни сделать нечто вроде книги.

Вопрос о том, будет ли эта книга востребована читателями или ляжет мертвым грузом на складе, особенно его не волновал. Мало ли книг пылится сегодня на издательских и книготорговых складах. Понятно, что и сам издательский процесс не представлял для него – профессионального издателя – никакой сложности. Проблема заключалась в ином – удастся ли ему создать полноценное художественное произведение? Хватит ли на это вкуса и таланта? Сумеет ли он наполнить описываемые, пусть даже реальные, события необходимой долей вымысла, без чего, как он считал, литературы, в полном смысле, не бывает?

Ему нравились книги Виктора Конецкого, называвшего свою, по сути автобиографическую, прозу горючей смесью вымысла и дневника. Но сам Кирилл Аркадьевич дневниковых записей отродясь не вел, да и называть подлинные имена всех без исключения героев, как это делал Конецкий, он не считал возможным. Надо было изыскать такую форму изложения, которая, с одной стороны, давала бы понять, что все описываемое – правда, а с другой – что вся история изложена не без лукавства.

И еще одна проблема волновала Кирилла Аркадьевича: надо ли писать о некоторых интимных сторонах собственной жизни, и писать ли о женщинах, встречавшихся ему как до женитьбы, так и после? Манера многих современных авторов вытряхивать на публику все свое грязное белье, ставшая сегодня едва ли не общепринятой, была ему крайне неприятна.