Мухи - Екатерина Леткова

— Можно видѣть кого-нибудь? — спросилъ Иванъ Петровичъ.

Все молчало. Онъ повторилъ вопросъ и, не дожидаясь отвѣта, вошелъ въ комнату — обширную залу, обитую по стѣнамъ сѣрымъ картономъ; посрединѣ залы стоялъ круглый столъ, черный, облупленный и на половину заставленный грязной посудой: рѣшето съ зеленымъ крыжовникомъ и тарелки съ мокрыми сѣмячками и оставленными на нихъ шпильками, точно чернымъ платкомъ, были покрыты мухами. Часть ихъ взвилась на секунду надъ столомъ и сейчасъ же опустилась назадъ. Это сказало Ивану Петровичу о какой-то жизни въ этихъ безмолвныхъ стѣнахъ. Онъ повторилъ свой вопросъ уже смѣлѣе и, не дожидаясь отвѣта, прошелъ въ слѣдующую комнату. Тамъ два окна были затворены ставнями, а черезъ третье — красные лучи заходящаго солнца освѣщали громадную спальню; двѣ постели стояли по стѣнамъ, подушки были смяты, сѣрыя байковыя одѣяла сбиты возлѣ одной изъ постелей на двухъ стульяхъ стояла большая корзина изъ подъ бѣлья, въ ней лежала дѣтская подушка и смятое одѣяльце. И опять ни души.

Иванъ Петровичъ не посмѣлъ идти дальше. Онъ вернулся въ залу и остановился въ нерѣшимости. Его начало брать сомнѣніе: туда ли онъ попалъ? И почему онъ рѣшилъ, что помѣщикъ Печниковъ именно тотъ Сеняша Печниковъ, котораго онъ зналъ въ университетѣ? И только теперь ему вдругъ представилось: а что если онъ ошибся и пріѣхалъ къ незнакомому человѣку? Опять черное облако мухъ взвилось надъ столомъ и съ бодрымъ жужжаніемъ опустилось назадъ. Иванъ Петровичъ стоялъ посреди комнаты и оглядывалъ ее.

На громадной сѣрой стѣнѣ залы висѣла фотографія въ черной деревянной рамѣ, а по бокамъ двѣ рамы подъ стекломъ — коллекціи бабочекъ и жуковъ. Иванъ Петровичъ подошелъ поближе разсмотрѣть ихъ. Съ фотографіи на него глядѣлъ худой блондинъ, стоявшій подъ руку съ красавицей-дѣвушкой. Иванъ Петровичъ чуть не вскрикнулъ отъ радости: „Да! Это онъ! Сеняша! И рядомъ съ нимъ, вѣроятно, его жена“. Большіе черные глаза смотрятъ радостно и бодро, уголки рта подняты кверху, точно не могутъ сдержать улыбки; тоненькая шейка туго стянута бѣлымъ воротникомъ и мужскимъ галстухомъ. И у обоихъ такое торжествующее выраженіе лицъ, точно они идутъ подъ руку на вѣчный пиръ, на радость побѣды. И онъ вспомнилъ любимое выраженіе Сеняши: „радость бытія“. Онъ былъ воплощеніемъ этой радости бытія и въ жизни, и здѣсь на портретѣ.

Въ раскрытую дверь балкона влетѣли чьи-то голоса; Иванъ Петровичъ быстро пошелъ на нихъ. Балконъ выходилъ въ садъ, въ старый барскій садъ, съ вѣковыми липами и правильными аллеями. Липы, очевидно, когда-то подстригались, а потомъ были оставлены рости на волѣ; онѣ вытянулись длинными тонкими стволами и только верхушки ихъ зеленѣли, стволы же были окружены высохшими вѣтвями, точно громадными вороньими гнѣздами, съ которыхъ спускались почти до самой земли черные голые сучья, похожіе на гигантскія щупальцы. Дорожки заросли крапивой и бурьяномъ, и только посрединѣ ихъ была протоптана тропинка аршина въ полтора шириной. По ней и пошелъ Иванъ Петровичъ. Паркъ спускался по отлогой горѣ прямо къ рѣкѣ. Оттуда неслись тревожные, мужскіе голоса.

На поворотѣ одной изъ аллей стояла бесѣдка, съ видомъ на зарѣчную часть усадьбы. Бесѣдка была въ видѣ громаднаго гриба, съ покосившеюся деревянной крышей; столъ и скамейка подъ ней сгнили и едва держались. Иванъ Петровичъ подошелъ къ нимъ и увидалъ внизу, подъ садомъ, плотину, а на другомъ берегу мельницу и народъ, хлопотавшій около нея. У телѣги съ навозомъ стоялъ толстый человѣкъ, въ свѣтломъ пиджакѣ сверхъ мятой ситцевой рубашки и въ сапогахъ съ рыжими голенищами, доходившими ему до половины икръ. Трое мальчиковъ въ русскихъ рубашкахъ и въ форменныхъ фуражкахъ подхватывали вилами навозъ и бѣжали съ нимъ на плотину. Тамъ они бросали его двоимъ мужикамъ, свѣсившимся головами къ водѣ и что-то поправлявшимъ въ запрудѣ. Невдалекѣ стояла женщина въ узкомъ черномъ платьѣ, въ родѣ того, какое носятъ служки въ монастырѣ; она держала на рукахъ ребенка и съ безпокойствомъ слѣдила за мальчиками. Толстый человѣкъ въ свѣтломъ пиджакѣ перебѣгалъ отъ мельницы къ плотинѣ, кричалъ, волновался. Его круглое красное лицо, обрамленное густой бѣлой бородой, блестѣло, точно смазанное масломъ. Жидкіе волосы падали прямыми прядями на лобъ, и онъ поправлялъ ихъ, вскидывая голову рѣзкимъ движеніемъ назадъ. И только это движеніе сказало Ивану Петровичу, что этотъ красный толстякъ — тотъ стройный, поэтичный студентъ, котораго онъ зналъ и любилъ двадцать лѣтъ тому назадъ. Одинъ изъ мальчиковъ, лѣтъ семнадцати, вѣроятно старшій сынъ Печникова, ловко подхватывалъ тяжелые, сѣроватые комья навоза и весело бѣжалъ съ ними по плотинѣ. Онъ также вскидывалъ головою немного въ бокъ, и болѣе, чѣмъ отецъ, напомнилъ вдругъ Ивану Петровичу прежняго Сеняшу. И ему захотѣлось сейчасъ же броситься внизъ, но онъ понялъ, что попалъ не во время, что съ плотиной случилась какая-то бѣда, и онъ сѣлъ на скамью подъ тѣнью деревянной шапки гриба.

Женщина съ ребенкомъ, высокая, худая, съ провалившимися глазами, — была, несомнѣнно, та красавица, которая снята съ Печниковымъ на портретѣ. Издали нельзя было разсмотрѣть ея черты, но во всей ея фигурѣ, худой, длинной, съ наклоненной впередъ головой, было что-то монашеское, смирившееся. Она держала на лѣвой рукѣ грудного ребенка и все время покачивалась съ нимъ всѣмъ своимъ тѣломъ. Въ это же время она не спускала глазъ со старшихъ мальчиковъ, слѣдя, чтобы они не подходили слишкомъ близко къ осыпающемуся краю плотины. Вдругъ она подняла глаза наверхъ, подняла ихъ безъ всякой цѣли и увидала Бахтеярова. Она вся съёжилась и какъ-то качнулась. Иванъ Петровичъ видѣлъ это, но не придалъ значенія. Печникова, тяжело волоча ноги, подошла къ мужу и шепнула ему что-то. Тотъ только что передъ этимъ облегченно вздохнулъ и позволилъ себѣ вытереть платкомъ лицо и шею, вымывъ предварительно руки. Когда жена подошла къ нему, — у него сразу лицо измѣнилось, онъ съ испугомъ взглянулъ наверхъ, безпокойно схватился за воротъ рубашки, за волосы и опять, взглянулъ наверхъ. Иванъ Петровичъ понялъ, что дальше оставаться въ его засадѣ нельзя, и быстро побѣжалъ внизъ…

— Семенъ Семеновичъ! Не помѣшаю? — весело крикнулъ- Бахтеяровъ, спустившись изъ сада къ рѣкѣ.

Печниковъ приближался къ нему, молча.

— Семенъ Семеновичъ! — крикнулъ опять Иванъ Петровичъ.

— Къ вашимъ услугамъ, — сухо отвѣтилъ тотъ.

Иванъ Петровичъ остановился и молчалъ. Молчалъ и Печниковъ. Мальчики подбѣжали къ матери и безпокойно смотрѣли на отца.

— Позвольте узнать… — началъ Печниковъ.

Иванъ Петровичъ громко расхохотался. Жирный, искренній хохотъ Печникова былъ ему отвѣтомъ.

— Бахтеяровъ! Откуда? Какъ ты меня отыскалъ? Какими судьбами?

И онъ хохоталъ и цѣловалъ гостя.

Вдругъ обернувшись къ женѣ, онъ закричалъ:

— Манюша! Марья Дмитріевна! Успокойся… Ничего… Иди- ка сюда… Ахъ, ты Господи!.. Вотъ кого меньше всего ожидалъ! Вотъ радость-то!.. А у насъ происшествіе! Бѣжитъ мельникъ, — кричитъ, какъ угорѣлый: плотина сочитъ… Мы всѣ бросились глушить навозомъ… Часа два возились… Теперь, кажется, спасено… Маня! Да иди же! — крикнулъ онъ опять, поворачиваясь къ женѣ.

Она, не торопясь, подходила къ нимъ легкой, слегка покачивающейся походкой. Ея черные глаза смотрѣли устало, но спокойно.

— Маня! Кто къ намъ пріѣхалъ-то? Иди, иди скорѣй… Бахтеяровъ, Иванъ Петровичъ. Помнишь, я разсказывалъ: мой товарищъ по университету… Еще Милочку Игнатьеву у меня отбилъ… Да и не ее одну… Чуть я начну ухаживать — онъ тутъ, какъ тутъ… И все съ умными разговорами… А въ наше время барышни были на нихъ падки… Да откуда же ты явился? Постой, я пойду взгляну еще на плотину… А ты, Манюша, повела бы Ивана Петровича въ домъ…

Онъ не договаривалъ слова, былъ очень взволнованъ и все время нервно смѣялся.

— Пойдемте, — спокойно сказала Маня и повела гостя въ домъ.

Жара давно спала. Подъ раскидистой ивой на дворѣ усадьбы, за небольшимъ столомъ, покрытомъ цвѣтной скатертью, сидѣли Иванъ Петровичъ и Печниковъ. Свинцовое тяжелое небо было неподвижно, неподвижны были и деревья и воздухъ, и все кругомъ. Иванъ Петровичъ, вообще, пилъ рѣдко и мало, а со старымъ товарищемъ ему пришлось уже выпить нѣсколько стакановъ кахетинскаго, и это затуманило его. Онъ слушалъ, какъ говорилъ безъ умолку Печниковъ, и ему было пріятно слушать его ровный голосъ и сидѣть въ сѣроватой мглѣ, въ тиши и покоѣ, а главное — не говорить и не думать о своемъ горѣ. Одно его безпокоило — мухи. Онъ съ Печниковымъ ушелъ изъ-за мухъ изъ дому, но онѣ донимали ихъ и здѣсь, и черной густой тучей покрывали кусокъ пирога на глубокой тарелкѣ и липкія пятна на скатерти… Онѣ лѣзли въ глаза, кусали руки, тонули въ стаканахъ. Иванъ Петровичъ все время отмахивался отъ нихъ вѣткой…

Воспоминанія о студенческихъ годахъ такъ всколыхнули Печникова, что онъ не могъ остановиться и говорилъ почти безъ передышки: