Смерть на брудершафт (фильма 7-8) - Борис Акунин

Поэтому было принято решение действовать иными средствами. Во-первых, заменить войну на море войной внутри моря, то есть сделать ставку прежде всего на субмарины — их строить было быстрее и дешевле. Во-вторых (это уже непосредственно входило в полномочия разведки), предполагалось в самом начале конфронтации вывести из строя несколько ключевых кораблей противника при помощи диверсий.

«Морская группа» состояла главным образом из инженеров, перед которыми ставилась сугубо техническая задача: найти самую уязвимую точку в каждом из намеченных к уничтожению объектов и изготовить компактные мины, которые идеально соответствовали бы конкретным условиям операции. Операцию разрабатывали специалисты иного профиля — диверсионные ячейки, которые должны были обеспечить доступ на корабли и провести закладку взрывных устройств. Такого рода акция требовала хорошего знания местных условий и разветвленных контактов, поэтому ячеек было столько же, сколько целей. Но «Морская группа» существовала одна на всех.

Таков был стратегический замысел. Однако в жизни редко бывает, чтобы всё шло по плану. Из четырех намеченных ударов первого этапа диверсионной войны три по разным причинам сорвались, причем члены ячеек погибли или были «засвечены». Успех сопутствовал только одной акции. 26 ноября 1914 г. на рейде базы Ширнесс был взорван линкор «Булварк», погибший вместе со всем экипажем. Могучий корабль и 750 жизней в обмен на десяток агентов — вроде бы неплохой результат. Однако командование сочло операцию неперспективной. У Англии было слишком много боевых кораблей — гораздо больше, чем хорошо подготовленных кадров у немецкой разведки. Отдельными диверсиями проблему британского военно-морского превосходства было не решить.

Тогда, ввиду ожидаемого выступления Италии, было решено перефокусировать «Морскую группу» на Средиземноморский театр. Об этом просили австрийские союзники, которым предстояло взять на себя основную тяжесть войны с новым противником.

Итальянский флот не ровня британскому. Нейтрализовать его можно было двумя-тремя хорошо рассчитанными операциями.

Год назад в Бриндизи был взорван флагманский корабль эскадры линкоров «Бенедетто Брин». В минувшем августе удалось утопить новейший дредноут «Леонардо да Винчи». Диверсионные ячейки и часть «Морской группы», правда, были впоследствии вычислены вражеской контрразведкой и погибли, зато итальянская морская угроза на Средиземноморье перестала существовать.

Все эти сведения, почерпнутые из папки, которую Йозеф фон Теофельс изучал в крымском поезде, выглядели вроде бы обнадеживающе: опыт подобных операций существует, есть наработки, имеются подготовленные кадры. Однако была тут и загвоздка. Она вскрылась, когда Зепп углубился в чтение раздела «Русское направление».

Досье, специально приготовленное для майора и содержавшее сугубо секретную информацию, было напечатано на очень тонкой бумаге, которая была похожа на папиросную — не только видом, но и одним весьма полезным качеством. Довольно было слегка надорвать краешек, и начиналась химическая реакция, в несколько секунд превращавшая листок, как папиросу, в кучку пепла. Дочитав страничку, Зепп немедленно ее уничтожал. Каждые четверть часа верный Тимо топал ссыпать содержимое пепельницы в уборную (купе было первого класса, двухместное, с собственным туалетом).

Так о загвоздке.

Из папки следовало, что с русским флотом серьезной работы никогда не велось, если не считать обычной агентурной сети еще мирного времени в Кронштадте и Николаеве. Но там люди в основном занимались просто сбором информации, диверсионных ячеек ни на Балтике, ни тем более на Черном море не существовало. Военно-морские силы Российской империи не считались серьезной проблемой, поскольку узость проливов и на северном морском театре, и на южном позволяла без особых забот изолировать вражеские эскадры в их внутренних водах.

Однако в связи с вводом в строй триады мощных дредноутов и ослаблением турецкого союзника всё менялось. Черноморский флот русских превращался в фактор, способный изменить ход войны.

Закончив изучение последнего раздела (то был список агентов-диверсантов, которые могли пригодиться в деле), Зепп завздыхал, забарабанил пальцами по столу. Он растревожился: вдруг не справится?

Волнение, впрочем, было приятным.

Прогулка по пушкинской

Любимое время суток у Маши был вечер. Любимое время года — осень и зима. Потому что рано темнеет и можно гулять по улицам. Днем, да еще в солнечный день, она почти никогда не выходила. Разве что в густой вуали или широкополой шляпе, затеняющей лицо.

Трудность состояла в том, что без сопровождающего по вечернему городу разгуливают только женщины определенного сорта. Поэтому пройтись по любимым улицам, Пушкинской или Екатерининской, вдоль Графской пристани или по Мичманскому бульвару, Маше доводилось нечасто.

Во-первых, спутник мог быть только военным — они, в отличие от штатских, идут от дамы справа и тем самым обеспечивают прикрытие с правильной стороны.

Во-вторых, Маша не должна была испытывать стеснение перед кавалером за свое уродство.

Людей, которые соответствовали двум этим обязательным условиям, на свете существовало всего двое: папа и Мика Вознесенский.

Сегодня всё сложилось как нельзя лучше. Вечер выдался удачный, безлунный. Папа был на службе, но Мику отпустили на берег, и он сам предложил «произвести небольшой марше´-марше´», как это называлось во времена их детства. Была у них такая глупая песенка, невесть когда сочиненная маленькими жертвами уроков французского:

Жё по Пушкинской маршеИ пердю перчатку,Жё немножко пошерше,И опять марше-марше.

С Микой Вознесенским, сыном папиного товарища, они вместе выросли. Вот уж кого Маша нисколько не стеснялась. Да и он ее ужасному пятну не придавал никакого значения, вообще его не замечал.

И вот шла Маша с красавцем-мичманом по Пушкинской (разумеется, правой стороной улицы, чтоб свет фонарей падал слева), и было ей очень-очень хорошо. После того как в начале войны крейсер «Гебен», втихомолку подкравшись, обстрелял город из орудий, в Cевастополе соблюдались правила затемнения, но не слишком строго. Огни не горели только на набережных, да полагалось прочно зашторивать обращенные к морю окна. После того, как со стапелей сошли наши дредноуты, «Гебена» в городе бояться перестали.

Только недолго наслаждалась Маша прогулкой. Оказалось, что Мика вывел ее «марше» не просто так. Ему нужно было поделиться огромным событием: он влюбился, сделал предложение и получил согласие. Микину избранницу Маша знала — жеманная петроградская барышня, приехавшая в Крым на осенне-зимний период из-за слабых легких.

— …Я и не надеялся, честно! Не собирался ничего такого, само выскочило, — горячо рассказывал Мика, не забывая козырять встречным офицерам. — Взял и бухнул: «Боже, как я вас люблю!» А она знаешь что? Закрыла лицо руками и заплакала! Представляешь? Это лучше всяких слов! Господи, Марусенька, я не знаю, что будет, ведь война и всё такое, но я… Я будто пьяный! Неужели мы поженимся? Неужели?

Тут он поглядел на нее и сбился.

Маше показалось, что у нее в груди раздался хруст. Словно каблук раздавил что-то хрупкое, стеклянное. Вероятно, именно это имеют в виду, когда говорят о разбившемся сердце…

— У тебя слезы. Ты плачешь!

— Это я от счастья. За тебя, — сказала она и выдавила улыбку. — Мой Мика женится. Подумать только. Проводи меня домой. Что-то зябко…

Всю жизнь, с детства, она втайне, никому не открываясь, мечтала, что Мика однажды признается ей в любви. Ни о ком другом никогда не думала, да и не могла думать. Все остальные мужчины смотрели на Марию Козельцову с нескрываемым (да хоть бы и скрываемым, какая разница) отвращением.

Теперь только в монахини, думала Маша, перестав слушать счастливый лепет единственного друга. Монашкам телесная красота не нужна. Опять же можно повязать черный плат так, что пятна будет почти не видно.

Но без веры идти в Христовы невесты нехорошо, а какая может быть вера в Того, кто с рождения залепил тебе половину лица, образа Божия, навозом?

Принюхивается

У лазаревских причалов море пахло неромантично: тухлой рыбой, гниющими водорослями, мазутом. Человек, сидевший в коляске с поднятым верхом, раздувая ноздри, втянул воздух, поморщился, прикрыл лицо надушенным платком. Скучавший на пирсе фельдфебель портовой охраны ухмыльнулся: ишь ты, поди ж ты, какие галантерейности. Пижон, что приехал в наемной пролетке, торчал тут уже давно. Верно, дожидался какого-нибудь знакомого моряка. Здесь, на Экипажной пристани, высаживались матросы и мастеровые, что прибывали на берег с кораблей, стоявших на рейде Северной бухты. Время было вечернее, шлюпки так и сновали туда-сюда.