Северная надбавка - Евгений Евтушенко

У вас плохое зренье.

Жалеть людей

наездом,

свысока,

отделавшись подачкой,-

оскорбленье,,,"

И осенило Щепочкинв вдруг:

он,

призывая фильм-спектакль на помощь,

"Я -- труп! -- вскричал,-

Еще живой, но труп!

И рыданул: -

Зачем ты с трупом споришь!

Возьми ты десять тыщ,

потом отдашь,

Какой я щедрый!

Я валяю ваньку.

Тебе открою тайну -

я алкаш.

Моим деньгам, Чернов, ищу я няньку.

Пусть эти деньги смирно полежат,-

не то сопьюсь".

Он пальцы растопырил.

"Ты видишь!"

"Что!"

"Как что!"

"Они дрожат.

Особенная дрожь,

Тоска по спирту".

"Но Валя спирт могла достать,

а вам

шампанского красиво захотелось".

"Чернов,

недопустима мягкотелость

к таким, как я,

отрезанным ломтям!

С копыт я был бы сразу спиртом сбит,

и стало б меньше членом профсоюза.

На Севере,

смешав с шампанским спирт,

мы называем наш коктейль:

"Шампузо".

Но это лишь на скромный опохмел.

Я спирт предпочитаю без разводки.

Чернов, я ренегат,

предатель водки

и в тридцать пять морально одряхлел.

Бывает ностальгия и во рту.

Порой,

как зверь ощерившись клыкасто,

пью,

разболтав с водой,

зубную пасту,

поскольку она тоже на спирту.

Когда тоска по спирту жжет,

да так,

Что купорос могу себе позволить,

лосьоны пью,

пью маникюрный лак.

Способен и на жидкость для мозолей.

Недавно,

в белокаменной греша,

я у одной любительницы Рильке

опустошил флакон "Мадам Роша",

и ничего -

вполне прошло под кильки..."

Оторопев от ужасов таких,

изображенных Щепочкиным живо,

Чернов спросил,

бестактно поступив:

"Но почему не перейти на пиво!"

Петр Щепочкин Шаляпиным в "Блохе"

захохотал,

аж затрясло открытку,

и выразилось в яростном плевке

презрение к подобному напитку,

"У нас его на Севере завал!

Облились пивом!

Спирт, ей-богу, слаще.

Я знал бы раньше -

сорганизовал тебе пивка спецбаночного ящик..."

"Как -- баночного!"

"Думаешь, вранье!"

"Почти.

Из фантастических романов".

"А я, товарищ,

верю в громадье,

как говорят поэты,

наших планов,

Все будет.

Все, быть может, даже есть,-

лишь выяснится это чуть попозже,

но в том прекрасном будущем -

похоже

не выпить мне уже

и не поесть.

Чернов, Чернов,

меня не понял ты.

До Сочи я еще в Москву заеду.

Мне там вошьют особую "торпеду",

чтоб я не пил.

А выпью -- Мне кранты,

Но при бутылках,

а не при свечах

я лягу в гроб,

достойнейший из трупов.

И как не выпить,

если там, в Сочах,

на стольких бедрах

столько хулахупов!

Инстинкты пожирают нас живьем.

Они смертельны,

но неукротимы.

Прощай, товарищ!

В поясе моем

зашита смерть моя -

аккредитивы..."

Чернов его у двери -

за рукав:

"Постойте,

ну, куда вы на ночь глядя!"

И зарыдал,

детей предсмертно гладя,

Петр Щепочкин,

трагически лукав;

"Прощайте, дети...

Погибает дядя..."

Стальные волчьи зубы не разжав

на горле у Чернова -

он молился:

"Рожай, дружок, решеньице,

рожай...

Ну, ну, родимый,

раз -- и отелился!.."

Чернов отер со лба холодный пот.

Задергался кадык,

худущ,

синеющ:

"Да,

вы в нелегком положеньи,

Петр,..".

И Щепочкин услужливо:

"Савельич..."

"Я знаю ваше отчество и сам.

Так вот что, Петр Савельич,

в этом деле

теперь все ясно.

Принимаю деньги.

С условием -

я вам расписку дам".

"А как же!

Без расписочки нельзя!

А где свидетель!" -

с радостным оскальцем

Петр Щепочкин куражился,

грозя

кривым от обмороженностей пальцем.

"Бюрократизм проник и в алкашей",-

Чернов подумал сдержанно и грустно,

но документ составил он искусно

под чмоканье невинных малышей.

В охапке гостем дед был принесен,

болтающий тесемками кальсон,

за жизнь цепляясь,

дверь срывая с петель

при слове угрожающем:

"Свидетель".

Вокруг себя распространяя тишь,

легли без обаянья чистогана

в аккредитивах скромных десять тыщ

на мокрый круг от чайного стакана.

Там были цифры прописью ясны,

и гриф "на предьявителя" был ясен.

Петр Щепочкин застегивал штаны

и размышлял;

"Чернов еще опасен.

Возьмет он деньги -

и на срочный вклад.

А через десять лет вернет проценты.

До отвращенья ч'еетен этот гад.

В Америку таких бы,

в президенты.

Вернусь на Север -

вскоре отобью

про собственную гибель телеграммку.

Валюха мой портрет оправит в рамку -

я со стены Муслиму подпою...

Приеду к ним лет эдак через пять -

все время спишет...

Даже странно как-то.

Но мы--живые люди,

то есть факты.

Нас грех списать.

Нас надо описать.

Жаль, не пишу.

Есть парочка идей,

несложных,

без особых назиданий.

Вот первая -

нет маленьких страданий.

Еще одна -

нет маленьких людей.

Быть может,

несмышленый мой племяш,

ты превратишься в нового Толстого,

и в будущем ты Щепочкину дашь

им в прошлом неполученное слово.

И пусть продлится щепочкинский род,

в России, слава богу, нам не тесной,

и пусть Россия движется вперед

к России внуков -

новой,

неизвестной...

"Во мне, как в пиве, пены до хрена.

Улучшусь.

Сам себя возьму я в руки.

Какие мы -

такая и страна.

Мы будем лучше -

лучше будут внуки".

Кончалась ночь.

В ней люди,

и мосты,

и дымкою подернутые дали,

казалось,

ждали чьей-то доброты,

казалось,

расколдованности ждали.

Цистерна,

оказав бараку честь,

прогрохотала мимо торопливо,

но не старался Щепочкин прочесть,

что на боку ее -- "Квас" или "Пиво".

Он вспомнил ночь,

когда пурга мела,

когда и вправду, в состояньи трупа

тащил в рулоне карту,

где была

пунктиром -

кимберлитовая трубка.

Хлестал снежище с четырех сторон.

"Вдруг не дойду!" -

саднила мысль занозой.

Но Щепочкин раскрыл тогда рулон,

грудь картой обмотав,

чтоб не замерзнуть.

Ко сну тянуло,

будто бы ко дну,

но дотащил он все-таки до базы

к своей груди прижатую страну,

и с нею вместе -

все ее алмазы...

Так Щепочкин,

стоявший у окна,

глядел,

как небо тихо очищалось.

Невидимой вокруг была страна,

но все-таки была,

но ощущалась. 6

Большая ты, Россия,

и вширь и в глубину.

Как руки ни раскину,

тебя не обниму.

Ты вместе с пистолетом,

как рану, а не роль

твоим большим поэтам

дала большую боль.

Большие здесь морозы -

от них не жди тепла.

Большие были слезы,

большая кровь была.

Большие перемены

не обошлись без бед.

Большими были цены

твоих больших побед.

Ты вышептала ртами

больших очередей:

нет маленьких страданий,

нет маленьких людей.

Россия, ты большая

и будь всегда большой,

себе не разрешая

мельчать ни в чем душой.

Ты мертвых, нас, разбудишь,

нам силу дашь взаймы,

и ты большая будешь,

пока большие мы... 7

Аэропорт "Домодедово" -

стеклянная ерш-изба,

где коктейль из "Гуд бай!"

и "Покедова!"

Здесь можно увидеть индуса,

летящего в лапы

к Якутии лютой,

уже опустившего уши

ондатровой шапки валютной.

А рядом -- якут

с невеселыми мыслями о перегрузе

верхом восседает

на каторжнике-арбузе.

"Je vous en prie..." -

"Чего ты,

не видишь коляски с ребенком,-

не при!"

"Ме gusta mucho

andar a Sibeia..."

"Зин, айда к телевизору...

Может, про Штирлица новая серия..."

"Danke schon! Aufwiedersehen!.."

"Ванька, наш рейс объявляют -

не стой ротозеем!"

Корреспондент реакционный

строчит в блокнот:

"Здесь шум и гам аукционный.

Никто не знает про отлет,

Что ищет русский человек

в болотах Тынд и Нарьян-Маров!

От взглядов красных комиссаров

он совершает свой побег..."

Корреспондент попрогрессивней

строчит,

вздыхая иногда:

"Что потрясло меня в России -

ее движенье...

Но куда?

Когда пишу я строки эти,

передо мной стоит в буфете

и что-то пьет -

сибирский бог,

но в нашем,

западном кремплине.

Альтернативы нет отныне -

с Россией

нужен диалог!"

А кто там в буфете кефирчик пьет,

в кремплине импортном,

в пляжной кепочке!

Петр?

Щепочкин?

Пьющий кефир?

Это что -

его новый чефирь?

"Ну как там,

в Сочи?"

"Да так,

не очень..."

"А было пиво?"

"Да никакого.

Новороссийская квасокола".

"А где же загар!"