Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года - Александр Говоров

Он усмехнулся и стал тереть глаз, который у него начинал дергаться время от времени. А Бильфингер захохотал.

- Вы не договариваете, коллега. Совершенно достоверно, что Лейбниц сказал так: лучше быть нищим, да свободным, чем богатым и рабом!

- Господа, господа! - расстраивался Шумахер. - Да господа же!

И тут возвысил голос человек, присутствия которого сначала никто не заметил.

- А правда ли, что в Санктпетербурге голод, едят траву? Простите мою неосведомленность, я здесь новичок...

Академики с изумлением стали рассматривать его лиловый, умопомрачительного фасона кафтанчик, кружевные брыжжи из самого Брюсселя. "Граф Рафалович... - передавалось на ухо. - Из цесарских краев..."

- Да вам-то что до того, что здесь едят люди? - чуть не простонал Шумахер. - У вас-то на столе все есть!

Продовольствование иноземных академиков было его главной заботой и гордостью.

А граф Рафалович вытаращил черные глазки и спросил невинно:

- А правда ли, императрица хочет выйти за князя Меншикова? Об этом весь Гамбург говорит!

Но академики уткнули носы в только что разнесенную вторую перемену блюд, и никто не реагировал на бестактные вопросы малознакомого приезжего. Лишь неугомонный Эйлер снова дернул плечом и спросил Рафаловича в его же недоуменно-издевательском тоне:

- А правда ли, коллега, у вас сегодня ночью был выкраден философский камень?

Академики перестали жевать, подняли головы. Бильфингер, поперхнулся, переспросил:

Что, что? Повторите.

- Был украден философский камень.

- Философский камень! - вскричали все академики разом.

Тогда граф Бруччи де Рафалович, увидев себя в центре всеобщего внимания, вытер рот салфеткой и встал. Он рассказал, сколько стоил ему этот камень-монстр с двухсотлетней биографией и как он надеялся вручить его самой великой Семирамиде...

Академики кивали с большим сочувствием, некоторые молчали, не зная, что сказать, только Эйлер откровенно смеялся в лицо величавому графу.

Громоздкий Бильфингер, пригладив растрепавшиеся на сквозняке волосы, парика он принципиально не носил, повернулся в сторону Шумахера.

- Сознайтесь, уважаемый, это ваш новый трюк? Шумахер встал, во гневе уронил соусницу на бархатные панталоны, пытался урезонить Бильфингера. Голоса его не было слышно, потому что академики, забыв о сладком, вовсю спорили о философском камне.

Бильфингер был куда громогласнее, ведь он, как бывший кузнец, голосом своим лупил словно кувалдой.

- А разве не вы, уважаемый Шумахер, в тысяча семьсот двадцать первом году закупили перпетуум-мобиле, вечный, знаете ли, двигатель? А уж не вас ли хотел за это покойный император сечь кнутом на базарной площади?

Академики всплескивали руками, ужасались, хохотали - все-таки в этой одуряющей невской скуке были и развлечения. А Бильфингер встал напротив Шумахера, хотя соседи и тянули его за полы. Волосы его развевались, усы топорщились, глаза сверкали - недаром находили в нем сходство с царем Петром.

- Но государь простил вас, - он тыкал пальцем в напряженное лицо библиотекариуса. - Простил, на беду российской науке. А теперь вы философским этим камнем государыне хотите ум заморочить?

Тут уже и Рафалович вскочил, распалялся, ища на боку воображаемую шпагу.

- А что, коллеги, - сказал раздумчиво старший из братьев Бернулли, этот философский камень, ведь в нем что-то есть! Вы все ученнейшие люди, реалисты, практики науки, но кто из вас осмелится отрицать иррациональное? Кто возьмется объяснить тайну привидений или, скажем, предчувствий, вещих снов? Может быть, в этом все-таки что-то есть?

Разговор принял спокойное направление, спорящие сели. Шумахер позволил себе расслабиться, выпрямил под столом ноги и на что-то странное наткнулся. Он приподнял парчовую скатерть. Там, в тесноте академических тощих ног, пробирался карлик Нулишка, всем известный монстр. Как живой экспонат постоянно обитал он в Кунсткамере и получал там паек.

- Куда это он, плут?

Карлик добрался до ног графа Рафаловича, выглянул из-под скатерти и, удостоверившись, что это именно граф, что-то ему передал или сообщил.

"Вот дела! - подумал Шумахер. - Не успел этот цесарский граф и недели пробыть в Санктпетербурге, а у него уж тайные связи!"

5

- Искупаться бы! - тосковал Максюта, он же корпорал Максим Тузов, унтер-офицер градского баталиона. Жара не спадала, суконный мундир жег измученное тело.

Но принцы не возвращались, и вся челядь, нужная и ненужная, не смела расходиться.

Ждал и Шумахер, от нечего делать перебирал счета и накладные. Дай бог, чтобы государыня, обрадовавшись вновь обретенным родичам своим, пожаловала бы им какой-нибудь дворец, а Кикины сии палаты оставила для науки. Шумахер с утра успел уже и к президенту Блументросту слетать, авось он шепнет ей на благосклонное ушко.

Ах эти принцы! Лет двадцать тому назад в Россию кого-нибудь путного калачом было не заманить. Считалась эта страна дикой, хуже, чем Америка. Но как только выросший колосс петровской империи замаячил на перекрестках мировой политики - и едут, и идут, и плывут в новооснованную столицу.

Тем более что сама-то владычица, Екатерина Первая, в прошлом - сирота, портомоя. А вот сочеталась же с династией византийской и дочерей желает видеть за отпрысками знатнейших домов Европы. Потому и едут, и плывут, и чуть не летят.

Когда в 1723 году покойный Петр Алексеевич повелел короновать жену императорским венцом, в манифестах было объявлено - родитель царицы сей есть не кто иной, как обедневший шляхтич литовский - Самуил Скавронский. И как-нибудь иначе российскому обывателю не то что говорить, а и думать было заказано.

При обращении в православную веру дочь Скавронского. Марта, была наречена Екатериной Алексеевной. Сказывалось официально, что государь увидел ее воспитанницей в доме благочестивого лютеранского пастора и взял в жены.

Но говорит народ, не умолкает, а народу на роток не накинешь платок, и про некоего шведского трубача, и про другого шведа, и про третьего. И про фельдмаршала Шереметева, которому она, та Марта, портки стирала. А паче всего говорят про светлейшего князя Меншикова... И все те люди будто бы сироту Марту пригревали.

Что сирота? Она подобна ягоде землянике - кто ни наклонится, всяк щипнет.

Рассказывал как-то один Шумахеров приятель из герольдмейстерской канцелярии, который за рюмку доброго шнапса может любую новость преподнести. Будто покойному Петру Алексеевичу донесли однажды, что в Лифляндии некий мужик похваляется, что он-де самому царю сродственник, потому что его, мужика, родная сестра есть царева жена. И взяли того мужика и допросили строго, хотя без членовредительства. И мужик тот назвался Карлом Самойловичем и показал, что, когда была шведская война и погром и разорение, он сам, малолетний, и его братья и сестры разбежались кто куда. А более ничего показать не смог.

Тогда, не сказав жене и единого слова, царь устроил ей с тем Карлом Самойловичем внезапную встречу. И царица брата своего без малейшей запинки признала, хотя прошло столько лет!

И все же не торопился признавать своих новых родственников Петр Алексеевич, не спешил приближать. То ли уж шибко были неказисты, то ли в собственной жене он был как-то не очень уверен.

Шумахер вздрогнул и оглянулся, как будто кто-то мог узнать его тайные мысли. Но в кураторском высоком кабинете было, как всегда, сумрачно и тихо, размеренно шли гамбургские напольные часы.

После же кончины любимого супруга, поосмотревшись да пообвыкнув, самодержица Екатерина Алексеевна взялась за розыск своих близких. И стали прибывать в столицу Скавронские, еше их называют Сковородскими, и Веселевские, и Дуклясы. Каждая вновь являющаяся фамилия претендовала на дворец, и на кошт, и на рабов, а говорят, уж и патенты им заготовлялись на титулы графов или герцогов.

Вот теперь явились Фендриковы или Гендриковы, сами они точно не знали, как их фамилия пишется. Герольдмейстерские доки смогли точно установить только одно - новоявленная принцесса, по имени Христина, есть доподлинная сестра государыни. Спрашивают ее, однако:

- Скажи, ваше сиятельство, как мужа твоего звали, кто он был?

Подумав, она отвечает:

- Фендрик.

- Так ведь это слово немецкое, и означает оно - прапорщик. Это, видимо, его звание. А ты скажи уж нам, ваше сиятельство, каково было его христианское имя?

Но на это ответить она не умеет.

- Так, может, его звали Генрих?

- Точно так, - отвечает, - Гендрик.

- Так как же все-таки - Фендрик или Гендрик? На это она опять пожимает плечами.

- А как вы в семье-то его звали?

- Никак, - удивляется она. - А зачем было его звать? Мужик и он и есть мужик. Ежели надо позвать, так и звали - мужик!

Сама Христина на границе Лифляндии имела корчму, сиречь постоялый двор, немалые имела дивиденды. Однако, получив призыв сестры-царицы брать детей и ехать в Санктпетербург, она нарядила всю свою семью в невообразимые лохмотья.