Черная барыня - Таисия Пьянкова

А вот как она хохотала.

От этого от ее смеха, должно быть, и зародилось в людях подозрение, что в Алевтине Захарьевне кто-то сидит, потому как смеялась она только одним нутром. И хотя в момент веселья Алефа старалась прикрыть лицо ладонями, однако же кем-то было замечено, что утробное ее веселье доставляет хозяйке невыносимые муки.

И все-таки от затей в березовой роще красавица вдова никогда не отказывалась.

Но самой основной забавой служила Алевтине Захарьевне такая придумка; время от времени назначала она своим приспешникам состязательство…

Пожалуй что нет на земле человека, который бы не знал, что кукушке впору все гнездушки. Да вот только не всякий способен ответить: отчего эта серая бездомница в одно место никогда второго яйца не кладет? Всякий раз новое ищет.

Точно так, для примеру, поступала и Алевтина Захарьевна. В назначенное ею состязательство, от начала до конца, входила сплошная драка. По первому дню Алефины воздыхатели сходились стенкам и, по пяти человек с каждой стороны. А уж на другой день ломали друг дружку отборные дураки.

Добровольные эти мордобои многих состязателей доводили не только до потери любого края, но и до утраты, порою, всякой возможности попытать столь сомнительное счастье по другому разу.

Названным счастьем считалось то, что Алевтина Захарьевна изо всей оравы потасовщиков подбирала для себя временного, если так можно сказать, супружника. И чего уж она там ночами да в пустом своем доме с ним делала, и до нашего времени осталось загадкою. Однако же от работников, которые народили в хоромах лоск, люди всякий раз узнавали, что ни утром, ни днем добудиться до Алефиного хахаля было никак невозможно: под ним, говорили, даже кровать храпит. А ежели кто из них и просыпался на короткий миг, то, кроме пьянки, ни шиша не помнил…

Что до Сигарихи – она бодрствовала как ни в чем не бывало. Когда же Алефа утоляла тайные свои страсти да когда избранник ее допивался до такого состояния, что переставал узнавать самого себя, Сигариха снабжала его огромными деньгами и отпускала на все четыре стороны. Условие было для всех одно: никогда и никого из них Алевтина Захарьевна видеть больше не желала.

Условие это было оговорено загодя. Потому, безо всякого дополнительного спроса, истопник Кирилл валил орущего песни испоя в крытый возок, понужал сытых лошадей – и все. И возвращался Кирилл обратно очень нескоро. Возвращался, докладывая хозяйке:

– Дело сделано.

Такой исход опять же настораживал людей. И все-таки притязателей на Алефину ненадежную руку не убавлялось. Но, похоже, пылкость свою сочиняли они в себе не столько до самой красавицы вдовы, сколько до ее большого золота. Такая любовь действительно неугасима. Вот и липли до Сигарихи обожатели, ровно мухи до недельного мяса.

Когда все названные затеи Сигарихе надоедали, она вдруг назначала день – принимать всякие необычные подарки. Оценкою старания на этот раз служило то, насколько сильное в Алефе удивление вызовет любезное подношение.

Ох и старались угодники! Многие тянулись из последних сил, точно лещи за красной наживкою.

Но как-то по весне, когда ожидался большой прием, когда с подарков уже сдувались последние пылинки, лещам этим-хлыщам пришлось вдруг вылупить рыбьи глаза да зашлепать в обиде гнутыми губами:

- Что ж это Алевтина Захарьевна? Из памяти нешто выбилось? Нам в стремена велела, а сама? Снова да опять ускакала одноверха. И все до Яровой носит ее.

- И у меня к тому полный короб интересу. Затеяла ездить кланяться перед каким-то холопом. И чего бы это ей от бражного стола да побираться?

- Дык с того с самого,– влез в громкий у Сигарихиных ворот разговор дворник ее Ермолай,– что ить старый-то и розан не по глазам, а молода-то она и крапива красива…

– Ты б нас лучше надоумил, какая-такая прям-таки розовая крапива вдруг да выросла в зачуханной деревёшке?

– Большо ли дело подумать да самим вам сдогадаться? – отвечал Ермолай.– С осени хто до Гаврилы Красика в работники прибился?

– Демьян Стеблов?!

– Быть не может! В дерьме рощен, помелом крещен…– затараторил, ажно покраснел, один из «розанов» и привязался до Ермолая: – Не хочешь ли ты сказать, что породистого рысака да смердова телега объехала?!

Так это… смотря какой рысак,– ухмыльнулся дворник, а потом хохотнул.– Бывает и тако, что и в ложке глубоко. Иной кочеток и кречетка за вороток…

– Но-но! Ишь ты! Поехала… бабка за пригон. Всякая скотина и туда ж – до овина…

– Допекло нешто? – с издевочкой спросил Ермолай.– А чо тогда срамишься? Демьян Стеблов эвон какой стояк – не тебе свояк. Он зимою у покойного теперь Арефиня за два глядка всю кузню перенял. Только ты не думай, что Алевтина Захарьевна доезживает до парняги в молотобойцы напрашиваться, А то лаешься стоишь… Собаки-то наши эвон… на всяку ночь брешут, а не единой темноты покуда еще не прогнали. Терпют. А куда денешься?

– Легко сказать – терпеть! А ежели от терпежа да по всему сердцу швы расползаются? Тогда как?

Вот они зафыркали на ветер и запрыгали чуть не выше головы…

Да ты хоть до неба прыгни, а все одно погоды задницей не прижмешь. Алевтина Захарьевна и в самом деле повадилась до Демьяна не гвозди ковать. Понятно, что заскреблось в ней нутро втянуть молодого кузнеца в игру свою поганую. Только новая-то Алефина «игрушка» оказалась с бо-ольшим секретом: никакими стараниями, ни с какой стороны не находила Сигариха в Демьяне места – запустить пружину.

И еще.

Подбирать до загадки подходящий ключик мешала красавице вдове Настена Красикова – дочка бедняка Гаврилы, до которого Демьян поначалу-то и приблудился.

Теперь уж все кругом знали, что не из жадности денно и нощно колотится в кузне молодой кузнец; уговор у него с Гаврилою был заключен. По тому уговору Демьян должен был до свадьбы с Настеною хотя бы какой-то домишко поставить. Ведь кроме Настены в Красиковой семье целый выводок подрастал-оперялся.

Любая другая вертихвостка давно бы уж поняла, что достучаться до Демьянова сердца нельзя, только зря казанки обобьешь. Любая другая, но не Сигариха! И хотя кузнец при каждом появлении названной гостьи не единого раза даже молотка в сторону не отложил, красавица барыня отступиться от затеи даже и не подумала. Душа ее, как говорится, сплошь была гнеда – ни пятнышка стыда…

– Покорись,– твердила она Демьяну,– золотом осыплю. Уступи, не покаешься.

– Не покаюсь – в рай не попаду,– отвечал кузнец.

– В царствии небесном и без тебя тесно,– заверяла Алефа.– Спустись, глупый, на землю…

– Не резон.

– Это почему?