Древний мир и войны. Стихи - Инна Ивановна Фидянина-Зубкова

земле его полно.

Рвёт листки он и кидает:

клёна, липы — всё равно.

У костра огонь играет,

чёрной ночью звёзды спят.

Чернокнижник что-то знает,

его волки сторожат.

Совы ухают глумливо,

ворон карчет, ночь прошла.

Губы старые сварливо:

«Ещё годика бы два!»

Два и десять лет пройдёт,

его жизнь не заберёт

Смерть — прохожая старушка,

чернокнижнику подружка.

Чернокнижник, чернокнижник,

отворяя дверь веков,

он измучил свои книжки:

листы плачут от оков.

Переплёты, переплёты,

судьбы переплетены.

На которой ты странице?

Не расскажет и не жди!

Смысла нет в листанье ветхом,

он хотел бы умереть.

Но что вечно, то заветно,

сто веков ещё терпеть!

Чернокнижник, чернокнижник,

чёрна, чёрна голова:

— Сколько же прочёл я книжек? —

бел-белы его слова.

Ой ты, пан Гайдук

Ой ты, пан Гайдук, ты куда идёшь,

куда идёшь, куда крест несёшь:

толь к поклонной горе,

а то ли по ветру?

Чего дом родной тебе

уж не по нутру?

Может, турка ты погнал,

чи Мамая не застал,

али варвара пытал

или до смерти устал?

Гайдук-Гайдучок,

старый, сирый мужичок

на младом коне,

скачи скорей во двор ко мне!

Я паночка-панова

по имени Прасковья.

Не гляди, что я с Руси,

я со старой повести,

я из древних времён.

Мы про Украину споём:

«Эй-ей-ей, на Руси

были, были волости:

раз — киевская Русь,

два — киевская Русь,

три — Киев стольный град,

четыре — Харьков общий брат

и князь Владимир

владеет миром!»

— Ну что, берёшь меня в жёны?

— Старый я, обожжённый! —

развернулся и пошёл,

крест воткнул и отошёл.

А я поплакала

и с Саратова

нашла себе великана

Михайло чудака, буяна.

А когда родила,

то спела песнь про Гайдука:

— Ой люли, люли, люли,

по свету ходят мужики

ни себе, ни людям.

Расти, мой сын. Забудем.

Десятый воин

Не просилась я за Русь стоять — плакала.

И берёзонька кивала мне: «Жалкая!»

Жалкая я, горемычная,

к горю, беде непривычная.

Но если надо, так разойдусь:

с врагом-мужиком подерусь!

Дралась я с мужиком да билась,

вскоре дитё народилось.

Вот сижу у люли и плачу:

«Сколько можно же уже, десятый мальчик!»

Десятый мальчик войнам только нужный,

на погибель косяками ходить дружно.

Мне бы девочку, чтоб плакать не устала

обо мне: «Родная моя мама!»

Играй до племени

Луна над лесом плясала.

Ты диким зверям играла,

играла с ними и пела

о том, как спрятаться не успела

не от лесного животного,

а от мужчины голодного.

Не успела спрятаться, жди приплода —

продолжения рода.

Род вырастает в племя.

Племя, проходит время,

превращается в города,

а города — почти государство.

Государство — большое царство

маленького народа,

где большое слово Свобода

уже никому не ведомо.

А ты живи, не зная заведомо,

что твой будущий человечек

этот мир не излечит,

не высушит наши слёзы.

Он камень на камень сложит

и выстроит замок-башню,

засеет пшеницей пашню

да войной пойдёт на соседа:

племя на племя! К лету

луна так сказочно пляшет!

А баба не дура — ляжет.

Песнь охотника молодого

Уточки вы серые, уточки перелётные,

вы зачем боками жирными трясёте,

богатырю спать не даёте,

боками жирными трясёте,

спать никому не даёте:

трясёте раз, трясёте два, трясёте три.

Шестнадцать штук я вас понесу домой те

и скажу: «Нате да кушайте,

принимайте гостя дорогого,

и всё что у меня с собой, ни крадено,

ни воровано, а луком, стрелою добыто

и… Ан нет, не раздадено,

а супружнице милой принесшено,

на двор, на хозяйство кинуто,

во котлах кипучих уварено,

дитяткам малым скормлено!»

Так гордился охотник добычею,

домой идучи, напеваючи,

озорною жизнью играючи.

А тяжкие времена надвигались,

серые тучи сгущались.

Да мы других времён и не помнили.

Лишь в недолгие перемирия

песни хвалебные пели

да уху из утищей ели.

Баю-бай, засыпай,

завтра рано вставать,

щит да меч поднимать!

Ай ты, охотник молодой

— Ой ты, охотник молодой да рано состарившийся,

серых уточек настрелявшийся,

сидишь и дума в ум нейдёт,

дума в ум нейдёт, отчего же так?

— От того всё так, что больно молод я,

больно молод я, аж глаза болят,

больно глазонькам, у меня семья

ай поганая: тридцать три сына неженатые,

тридцать три дщери не замужние,

а жена одна да беременна,

ой беременна моим племенем!

— Так ты пой да пляши, что сыны хороши,

что сыны хороши, а дщери красавицы,

дщери красавицы. Нельзя те стариться,

нельзя стариться, нельзя морщиться,

золота борода пущай топорщится!

— Дык побелела борода раньше времени,

разнобой идёт пешком в нашем племени:

то сын народится, то дочь;

а надо сын, сын, сын, потом дочь, дочь, дочь.

Ох и старый ты дурак,

да и всё ж тебе не так,

отстрелялся — молодец,

домой иди уж наконец

да корми свою семью —

вари из утищей уху,

а то молодость пройдёт,

ведь старым баба не даёт!

Я в молчанку играла дважды

Не берут меня ни пуля, ни ворог,

ни царские поцелуи,

а детей мне надули

два мужа. Уж мёртвые. Творог

поспевает в погребе, ляжет

на стол сыром пахнущим, жрите!

Я в молчанку играла дважды,

а теперь говорю: «Берите

всё что есть у меня — стол и хату,

да спалите дотла! Брюхата

я отродьем плохим, не нашим:

не былиною рот был украшен

у насильника басурмана.

Что ты там говоришь мне, мама?»

Я в молчанку играла дважды

и свой рот зашивала ниткой,

но мать, сговорясь с соседкой,

велела молчать мне трижды.

Говорила мне берёзонька

— Берёзонька моя милая,

берёзонька красивая,

расскажи, берёзонька,

девочке работящей,

поведай, берёзонька,

девушке не гулящей

всю судьбу-судьбинушку,

где встречу половинушку:

толь на берережку у реченьки,

то ли дома у печеньки,

а может, в лесу,

иль на пашню-полосу

как выйду,

так и милого завиду?

Зашептала берёзонька,

склонившись низёхонько:

— Милая ты моя, Маша,

нет девицы краше,

нет тебя умнее,

подрастай скорее!

А как вырастешь большая,

то стоя у самого края

берега крутого,

паренька увидишь молодого,

в лодочке, плывущей по реченьке,

не слушай ты его реченьки

и замуж за него не ходи,

потому как у тебя впереди

десять дочек,

десять сыночков,

во дворе скотина

и дел половину

не переделаешь за день.

На кой ляд тебе это надо?

Вздохнула Маша радивая,

сказала: «Спасибо, родимая!» —

и побежала расти-подрастать,

на бережку крутом поджидать

в