Норманская теория. Откуда пошла Русь? - Август Людвиг Шлецер

в прозе не могли никак сохранится славянскими преданием, но неужели тогда уже (в 907 и 945 годах) умели писать необразованные норманны? И византийцы ничего не говорят о сих двух важных договорах; Олега не знают даже по имени. Правда, сие происшествия случились в то время, когда сделался величайший промежуток в византийской истории (813–959).

А каково его изложение? Точно по-византийски начинает он космографией, баснословствует о разделении земли между Ноевыми сыновьями и доходит до Вавилонского столпотворения, которое, однако, скоро оставя, приступает к вступлению в историю своего отечества. Тут доставляет он очень полезные и совершенно новые известия о многих малых народах, обитавших тогда в Руси, прежде чем соединились они под одну державу. О переходах славян в древние времена говорит он много такого, чего нет ни в одном византийском историке, и что, однако, согласуется с прочими известными историями, или, по крайней мере, не противоречит оным.

Удивительно, с какой точностью отличает он славянские и финские племена; но то что он леттов (древних пруссов) мешает с финнами, а не со славянами, утверждает меня в моем старом, некоторыми людьми оспариваемом мнении, что летты составляют особенный, отличный от славян народ.

Также исчисляет смежные и отдаленные европейские народы, как тогда известны они были в Киеве.

После сего краткого вступления приступает он немедленно к своей истории. Повествование его о происхождении русской державы можно в настоящем смысле назвать всеобщим: как по странному, но понятному стечению вещей, три совершенно различных народа соединяются; как Рюрик, призванный только для того, чтобы быть простым предводителем, делается государем и т. д.

Но то что говорит он о путешествии апостола Андрея в Русь, есть благочестивое повествование, которого истину может оценить лишь тот, кто сведущ в церковной истории. Его Кий, Щек, Хорив, Лыбед, Радим, Вятко суть этимологические существа: перевозчик Кий мог быть и дать свое имя Киеву, но никогда не мог быть князем, которого уважали константинопольские императоры (однако последнее, может быть, вставлено позже).

Каким же был древний верхний север с 800 года, когда мало-помалу начал он открываться с многих сторон? Люди в нем уже были, но, верно, не в большом числе, ибо чем им питаться? Люди, разделенные на малые орды, предводительствуемые старейшинами или кациками, которых баснословы, следуя греческому обычаю, называли царями и князьями; люди, очень способные к образованию, которого, однако, сами себе дать не могли, а должны были ждать от внешнего побуждения; не имеющие политического постановления, сношений с иноплеменными, письма, искусства, религии, или только глупую религию.

Вот как изображает нам честный Нестор землю свою до Рюрика, т. е. до 860 года: как пустыню, в которой жили порознь небольшие народы, которых всех исчисляет он подробно и часто, с точностью определяет место их пребывания; которые жили, а не кочевали, жили в городах, не похожих на нынешние города, а на огороженные деревни. Русские летописи очень обстоятельно описывают, как мало-помалу в последующих только столетиях возникли настоящие города в Руси.

Первый шаг к образованию, сделанный новгородцами и соседственной чудью, состоял в том, что те и другие, хотя и против воли, поставили у себя государя; второй же шаг состоял в том, что первые около 1000 года, хотя и тоже против воли, крестились.

Прочие северные народы достигли своего образования по другим степеням. В последней четверти восьмого столетия голод, а потом мщение против франков погнали ютландских норманнов в Немецкое море и на юг; их набеги им удавались и этот пример, вместе с голодом, повлек за ними и прочих норманнов. В IX столетии с удивлением видим, что множество малых народов, вскоре один за другим и по большей частью неволей, соединяются и образуются в шесть правильных больших держав: Данию, Норвегию, Исландию, Швецию, Польшу и Руссию. Как это сделалось, знаем мы только про Норвегию, Исландию и Руссию.

* * *

Нестора можно и должно исправлять с помощью прочих исторических познаний; в коротких словах скажу, что произвело одно простое сличение его переписчиков.

I. Все показывают год, в который призваны варяги, в который они пришли, в который Рюрик сделался государем, и все это ложь, ибо в начале русской истории совсем нет верной хронологии и грубые противоречия ощутительны.

II. Начало Руси — не теперь отыскано, ибо слава этого принадлежит Байеру, — но выведено из всякого сомнения. Никто, кто только что-нибудь читал о норманнах, не может принять варягов ни за кого более, кроме норманнов; сам Болшев убедился бы, что Рюрик был немец, а не финн, а Варяжское море было Балтийское, а не Ладожское озеро.

III. Никто не может более печатать, что Русь, задолго до пришествия Рюрика, называлась уже Русью. До сего времени земля эта не имела никакого общего названия, а получила его только от некоторой особенной части варягов, называемых руссы, ибо это говорит сам Нестор, противоречить которому есть то же, что признавать ложную Иокимовскую летопись за истинную.

Что хотя многие считают весьма вероятным, что эти руссы означают шведов, то если они и обманываются, то не за что считать их государственными преступниками; а равно и тех, которые думают, что прародитель высокого Рюрикова племени упражнялись в (тогдашнем) почетном ремесле прародителей англо-саксонских королей.

IV. О древних городах Славянске и Русе Нестор столь же мало знает, как о сродстве Рюрика с императором Августом. Даже существование самого Гостомысла подвергается опасности от грубых противоречий и т. д.

В описаниях происшествий, бывших при последующих государях, а особливо при Ольге и Владимире Великом, представляются такие же вздорные басни и несообразности, принадлежащие как переписчикам, так и самому Нестору, и которые должна разобрать критика.

Неизвестно, до какого места писал Нестор, ибо временник его смешан без отделения с продолжателями оного. Татищев думал, что Нестор перестал писать в 1093 году, ибо здесь в некоторых списках на конце поставлено увещевание, оканчивающееся аминем.

Предлагаемое мною начертание истории

Первый закон в истории — не говорить ничего ложного. Очистить малообработанную историю от басен, ошибок и вздорных мнений, можно по справедливости назвать трудом, заслуживающим уважения, хотя часто и неблагодарным. Нелегко отстать от положений, которые долгое время вообще всеми принимались; оскорбляешься, если покажут тебе важную, а часто даже смешную ошибку; сердишься на того, кто смеет противоречить всем, кто только разрушает, вместо того чтобы созидать, и кто только из одной ученой дерзости возводит сомнения на доказанные истины.

Но сомнения и легковерие суть две крайности, которые подобно всем крайностям, ни к чему не годятся. Что я их знаю и от обеих остерегаюсь, тому служит одно место, напечатанное мною:

«Человек,