Путь к Горе Дождей - Наварр Момадэй

Важно осознавать, что в связи со щитом писатель-художник преображает уже имевшуюся отлаженную традицию богатого духовного содержания. В литературной части Момадэй развивает сакральные сюжеты о вещих откровениях, а в графике – традицию мистической живописи равнинных индейцев. В концепции современных индейских графиков и писателей семантика воинского щита сильно возросла. Он стал средоточием множества традиционных и современных идей; среди них – духовный портрет личности, которая должна составить себе щит, согласно содержанию своего пути, и тем найти собственное место в Круге Жизни (так осмысляет щит другой яркий аборигенный писатель, Хаймийостс Сторм). И наконец, само художественное произведение – будь то графическое изображение, новелла, роман или стихотворение – становится завершенным «щитом», заключая в себе живую силу, превращается в средство выживания культуры. «Щитовым» композициям Момадэя свойственно и поэтическое, и медитативное, а подчас и притчевое начало. Нам открываются, собственно, человеческие судьбы, вместе с драматическими уроками или мучительными вопросами, на которые ум тщетно ищет ответа, склоняясь перед таинством бытия. Все эти годы Момадэй активно погружается в эссеистику. Один за другим появляются очерки на темы индейской культуры, отклики на памятные встречи и посещения святынь (среди них – мистические «колеса» доисторических обитателей американских прерий и Троице-Сергиева Лавра), размышления над проблемами эстетического плана и устного народного наследия. В конце концов, они составили отдельную книгу: «Человек, сотворенный из слов» (1997).

Это заглавное и едва ли не самое пространное эссе, вошедшее и в настоящий сборник, имеет программное значение. Поясняя и развивая материал «Пути к Горе Дождей», оно раскрывает круг вопросов и художественных задач, решаемых писателем в своем творчестве. Здесь встает проблема выживания традиционных культур и различия систем ценностей, раскрывается логика и категории эстетики автора. Этот очерк, имеющий черты манифеста, стал, пожалуй, самым известным, а метафора, поставленная в названии, нередко применяется к самому Момадэю. Несмотря на то, что писателю уже перевалило за шестьдесят, его творчество продолжает удивлять своей активностью и многообразием, новыми горизонтами и планами. Так, буквально «вчера» сбылась мечта Момадэя об успехе в драматургии. Первая пьеса, «Дерзкие парни» (основанная на историческом случае побега из интерната группы индейских школьников), имела довольно скромный резонанс; зато вторая, «Дети Солнца», построенная на материале мифологии кайова, прошла с большим успехом в театрах Вашингтона.

Богатство и разнообразие пути, пройденного Момадэем, позволяет по-новому взглянуть и на исток его творчества – «Путь к Горе Дождей» – и на место повести в современном литературном мире. Когда книга вышла в свет, общество затруднилось найти ей определенное место на библиотечных полках и в собственном сознании. И это не удивительно, ведь состоялось рождение нового жанра, совместившего черты многих традиций, в том числе и еще неосвоенных массовым читателем. Повесть выполнила роль культурного манифеста литературы коренных американцев и утвердила «законность» своеобразия индейского мировосприятия. В поиске синтеза общинного и личного Момадэй совершил странствие- паломничество, повторив путь миграции родного племени. А затем, продолжив традицию народной историографии, писатель стал хронистом и интерпретатором народной судьбы, обогатив ее индивидуальным истолкованием, дополнив собственным образом мира. Разгадка сути родной культуры – да и всякой культуры – вот главная цель повести. Три плана, в которых выдержано повествование, имитируют синкретизм пиктограмм, которыми записывались племенные хроники. Мифологический план позволяет развернуть представление народа о самом себе; этноисторический комментарий – фактологическую канву движения этноса во времени и пространстве; личностный (стихотворения в прозе) – утвердить в цепи поколений собственную преемственность с предками во имя потомков. Значение составленной Момадэем художественной «летописи» сегодня оборачивается насущной проблемой для традиционных культур. Недостаточность и односторонность, если не сказать, чужеродность принципов научной историографии, накопленной доминирующей культурой, ставит аборигенных историков на перепутье. Народное будущее можно строить только на народном прошлом – но каково это прошлое? И в этом еще одно значение «Пути к Горе Дождей»: повесть предлагает альтернативу общепринятому историческому подходу, взывает к общественной дискуссии. Автор ставит перед читателем проблему исторической модели, существенно отличной по своим приоритетам от официально-американской и даже от западно-европейской.

Здесь отправной точкой послужили пиктографические летописи кайова, где канва событий разворачивается по весьма специфической логике. Пытаясь следовать ее принципам, Момадэй открывает непреходящую ценность своей культуры – «благородного и опасного сообщества воинов и конокрадов, охотников и солнцепоклонников». Повесть прочно вошла в учебные планы школ и университетов; методике ее преподавания посвящена отдельная монография . Уже здесь писатель почувствовал необходимость дополнить выразительный план изобразительным. «Путь к Горе Дождей» стала первой из «книг о культуре» (посвященных одному племени) и одновременно – лирической автобиографией. В советской литературе она в чем-то сопоставима с «Моим Дагестаном» Расула Гамзатова и «Белым пароходом» Чингиза Айтматова. Что касается автобиографичности, то Момадэю удалось сделать странствие племени собственным поиском, дополнив его мистической интуицией. Двойное видение – своей культуры и себя как производного от нее – стало чертой аборигенной автобиографии. Это же роднит «Путь к Горе Дождей» с родственными традициями и явлениями в других национальных культурах ~ в частности, с автобиографическими произведениями представителей коренных народов Сибири.

Произведение родилось у самого истока творческого пути писателя, искавшего убедительных средств, чтобы заявить о себе. А сделать это с наибольшей яркостью можно было, лишь провозгласив уникальность собственной культуры, которая под пером Момадэя как бы превращается в автобиографию племени. Воссоздавая языковыми и изобразительными средствами личностные прозрения в «моменты дивования и упоения», писатель сопрягает миф с событиями собственного детства, историко-этнографические заметки – с равноправной (а может быть, и более глубокой?) правдой народной памяти. За точку отсчета им принимается не рождение отдельной личности, а появление на свет целого народа как носителя особой своеобычной культуры. Одно из различий традиционной хроники и писательского текста – в отборе, пространности и оценке комментария. Войны, скитания, увлекательные приключения народа, обретающего свои святыни, свое имя и лицо и, наконец, крушение традиционного мира в конфликте с англо- американцами – впервые под пером писателя все это получает ценностное и, как справедливо считает он сам – наиболее полное бытие – жизнь в слове. Хотя о предках Момадэй говорит в тоне элегии, читателю «Пути к Горе Дождей» легко понять: ничто не утрачено навсегда там, где оно воссоздаваемо памятью. Сравнивая повесть Момадэя с аборигенными автобиографиями Сибири, можно увидеть, что они ломают многовековую традицию молчания, сложившуюся вокруг целых народов. Сама традиция раскрывает жизнь аборигена как личности героической, полной самоотверженности. А этнос становится под стать мифологическому герою, творящему подвиги, остающиеся жить на века. Автобиографические произведения Д.Кимонко, Г.Кэптукэ и других представителей коренных народов Сибири заключают в себе мощный заряд нравственного самоопределения, важный для самосознания культуры. Возникающее при этом единство требует нового имени, новых рядов сопоставления, новых категорий анализа. Воистину, чтобы выжить в качестве представителя своей культуры, писатель должен взять на себя функции шамана-целителя, соединителя миров и ступить на путь добровольной жертвенности. Подобная роль естественно вытекает из магической функции устного слова, изначально присущего аборигенной традиции.

Подходя к творчеству Момадэя в целом, можно ясно видеть своеобразие и масштабность его эстетики и художественного новаторства. Подобно крупнейшим художникам слова, с каждой новой книгой он предлагает читателю и новый тип повествования. И этим писатель, несомненно, обязан тому, что его художественная система явилась органичным продолжением народной традиции – «духа, остающегося жить». Примером этой живой связи стали: летописание по модели традиционных календарных хроник в «Пути к Горе Дождей»; беллетристическое повествование на обрядовой основе в «Доме, из рассвета сотворенном»; обретение имени в магическом акте оживления посредством активной деятельности, сопряженной с опасностью и упоением творчества, в автобиографической повести «Имена»; разработка малых форм опоэтизированной прозы через переживание и осмысление феномена сакрального щита («В присутствии Солнца»); и, наконец, эксперименты с формой изобразительно-декоративного типа и создание лирико-философского романа в щитах-медальонах «Древнего дитя». Основные категории эстетики Момадэя – «дивование» и «упоение» – проявляются во взаимодействии творческой личности с миром, приходя путем мистического откровения. Здесь способно помочь слово в его сакральном качестве – магическом соединении звука и смысла – что является основной чертой творчества аборигенного писателя, тогда как традиция вещего сна заявляет о себе и в живописи, и в прозе, и в поэзии, и в эссе. И, наконец, влияние народного мифа, проходящее через все творчество писателя. Эти многочисленные дары Великой Тайны [Дакотический термин для обозначения не имеющего ни конечного образа, ни конкретного имени высшего Божества, мыслимого как источник и совокупность всех священных сил Вселенной. – Прим. ред .], раскрывающиеся подобно лепесткам цветка, внятны чуткому уму. И самый важный среди них – способность видеть и выражать в «тонких этимологиях» и трепетных образах, «взгляд за пределы времени и пространства» – с вязь всего со всем, и одновременно – собственную причастность к тайне бытия, посредством «духа, остающегося жить».