Листки из рукописи скитающегося софиста - Апполон Григорьев

"Вы хотите от жизни бог знает чего?" - говорила она мне. Это правда. И если результатом всех этих безумных требований будет судьба чиновника?..

Мать ее говорит мне, что я установлюсь. Едва ли!

Приехали Кры и с ними какая-то дама, с которою они все засели в преферанс. Я сидел на диване у стены, Лидия подле меня раскладывала карты, а Юлия {32} рассказывала мне какой-то вздор. Но мне было как-то wohl behaglich. {очень приятно (нем.).}

Она подошла и села против меня на стуле. Мы молчали долго - и я глядел на нее спокойно, тихо, не опуская глаз; я забылся, мне хотелось верить, что она меня любит, мне казалось в эту минуту, что я вижу перед собою прежнюю добрую, доверчивую Нину, Нину за год до этого: мне припоминались первые мечты моей любви к ней, тихие, святые мечты, - благородные надежды пройти с ней путь жизни... Я снова, казалось, стоял перед иконостасом Донского монастыря и думал о будущем, и думал о том, что когда-нибудь я отвечу божественному: "Се аз и чадо, его же дал ми еси"... То было то же чувство, которое майскою луною светило на меня, когда, рука об руку с нею пробегая аллеи их сада, я замечал отражение наших теней на старой стене - и был так рад, так гордо рад, что моя тень была выше...

Нина заговорила первая, и заговорила о смерти. Она боится ее - и хотела бы верить в бессмертие... Но мой мистический бред о бессмертии едва ли в состоянии кого-нибудь ободрить и уверить... "А вы, неужели вы в самом деле не боитесь умереть?" - спросила она меня задумчиво и не подымая своих голубых глаз с резного стола, по которому чертила пальцем. Я отвечал ей что "боюсь медленной смерти - но умереть вдруг готов хоть сейчас"... Мы замолчали снова; изредка только, почти невольно из меня вырывались темные, странно-мистические мечты о будущей жизни.

Я ушел в 11 часов.

Опять хотелось мне рыдать и молиться; еще больше хотел бы я упасть у ее ног и с глубокою, бессознательною любовью смотреть на фосфор ее глаз, на бледную, прозрачную руку...

XXXVI

Вопрос - чем кончатся мои дела по службе и мои долги?.. Нельзя же вечно обманывать других и себя.

Нынче был Кав... Опять о бессмертии и об ней. Он говорит прямо, что если обеспечит свою будущность, то непременно женится на ней... "Наш взгляд на семейную жизнь одинаков, - продолжал он, - на другой день брака я буду точно таков же, каков я теперь; жена моя будет свободна вполне"... А я - я знаю, что я бы измучил ее любовью и ревностью...

Я и она осуждены равно... {33} Я и она - сумеем найти бесконечное страдание в том, что другие зовут блаженством.

XXXVII

У Н. И. был нынче какой-то господин, которого физиономия мне очень не нравится; он - что-то вроде откупщика и пахнет откупами и нравственностью. Целый вечер я и Софья Кума занимались бласфемиями. {34}

Потом мы ходили с Лидией, она выпытывала от меня тайну моей хандры - а выпытывать, право, нечего; я даже не стараюсь и таиться. Да и она, кажется, только для эффекту выпытывает. Читая строфу "Сказки для детей", она сделала такое ударение над именем Нины, что сомневаться в ее догадливости совершенно невозможно.

- Послушайте, - говорил я, садясь подле нее в зале у окна, - когда встретишь такую женщину, то отдашь ей всю жизнь, всю душу, все назначение, отвергнешь всякую цель, потому что всякую цель станешь считать богохулением... - Я говорил святую правду.

- Да вы не найдете такой женщины.

- А если?...

- Вы обманетесь. Ecoutez moi, vous etes le comte Albert... Et Consuelo..., {Послушайте, вы - граф Альберт... А Консуэло... (франц.).} она не договорила, но лукаво засмеялась. "Consuelo, Consuelo, Consuelo di mi alma", {"Консуэло, Консуэло, Консуэло (утешение) души моей (итал.).} {35} отвечал я с безумным порывом.

- О чем вы так горячо рассуждаете? - спросила меня с улыбкою добрая Любовь Фа, которая сидела у рояля с Софьей Кумй.

- О "Сказке для детей", - отвечал я с всевозможным спокойствием.

Сели ужинать. Разговор между мною и Софьей Кумй склонился опять на то же. Я был в духе - и по поводу мысли о наказании в будущей жизни стал рассказывать, как мне вообразилось однажды, что ко мне входит der alte Zebaoth... {старый Саваоф (нем.).} Яблочков отвернулся и плюнул, кажется... Я не остановился и продолжал ту же историю, - хотя предчувствовал, что это не пройдет даром.

XXXVIII

И точно... Нынче в Совете Н. И., отведя меня в сторону, начал говорить мне, что "это _именно_ и _опасно_ и с одной стороны неприлично"... Я смолчал - здесь было не место объясняться. Он прав, может быть, но замечаниям пора положить конец.

Конец - но вместе с этим конец и всему. Будь воля рока - она влекла меня, она опутала меня сетями, которые можно только разрубить. Минута настала.

Написал письмо к Кру, желчное и умное, но софистическое во всяком случае. Я знаю сам, что я не прав.

- Завтра я иду к Стр, - сказал я Фету.

- Зачем?

- Проситься в Сибирь.

Он не поверил.

Хочу молиться, в первый раз этот год. Есть вечное Провидение - ж я хочу знать его _волю_.

XXXIX

Я оставлен самому себе... Вперед же, вперед...

XL

Разговор с Стр был глуп - потому что я не хотел быть откровенен. Но дело идет. От него я поехал к Ane. {36} Она была поражена моим намерением - и между тем почти сквозь судорожный смех сказала мне: c'est pour la premiere foi que vous etes homme. {в первый раз вы поступаете как мужчина (франц.).} Оба мы были спокойны и холодны, но я знаю, чего стоит ей это спокойствие. При прощанье я пожал ее руку, и мне - эгоисту было как-то отрадно это пожатие. К чему таиться? мне было весело, что эта душа вполне принадлежит _мне_, что она страдает моими страданиями.

Целый вечер мы говорили с Фетом... Он был расстроен до того, что все происшедшее казалось ему сном, хотя видел всю роковую неизбежность этого происшедшего.

- Черт тебя знает, что ты такое... Судьба, видимо, и явно хотела сделать из тебя что-то... Да недоделала, это я всегда подозревал, душа моя.

Мы говорили о прошедшем... Он был расстроен видимо...

Да - есть связи на жизнь и смерть. За минуту участия женственного этой мужески-благородной, этой гордой души, за несколько, редких вечеров, когда мы оба бывали настроены одинаково, - я благодарю Провидение больше, в тысячу раз больше, чем за всю мою жизнь.

Ему хотелось скрыть от меня слезу - но я ее видел.

Мы квиты - мы равны. Я и он - мы можем смело и гордо сознаться сами в себе, что никогда родные братья не любили так друг друга. Если я спас его для жизни и искусства - он спас меня еще более, для великой веры в _душу человека_.

О да! есть она, есть эта великая вера, наперекор попам и филистерам, наперекор духовному деспотизму и земной пошлости, наперекор гнусному догмату падения. Человек пал... но вы смеетесь, божественные титаны, великие богоборцы, вы смеетесь презрительно, вы гордо подымаете пораженное громами рока, но благородно-высокое чело, вы напрягаете могущественную грудь под клювом подлого раба Зевеса. Ибо знаете вы, что не воля Зевеса, но воля вечного, величаво спокойного рока судила вам бороться и страдать, как она судила Зевесу править недостойными рабами, как она судила беспредельному морю тщетно стремиться сокрушить ничтожные плотины земли. И рванулось же море когда-то, но поглотило оно землю своей беспредельностью, но без брата огня не могло оно уничтожить своего врага... Горы-боги скрыли этот огонь, и потом, когда великий Титан низвел его на землю, приковали к скале великого Титана...

Боритесь же, боритесь, лучезарные, - и гордо отжените от себя надежду и награду.

XLI

В Сибирь нельзя будет уехать тайно. Только что пришел нынче в канцелярию военного генерал-губернатора, как встретил там одного знакомого моего отца, и вообще это требует предварительных сношений. Но разве это в силах остановить меня? Вздор! если нельзя в Сибирь через Москву, то можно через Петербург, взявши туда отпуск.

Что бы ни было - а минута развязки пришла. Глупо я сделал, что сказал о плане ехать в Сибирь Ч-у {37} и Назимову... Но все можно поправить. Надобно лгать, лгать и лгать.

"Да кой черт с вами делается? - сказал мне Хмельницкий. - Вы с ума сошли...".

XLII

Отец уехал к сенатору... {38} Я сидел с матерью и говорил преспокойно о будущем, о моем желании остаться всегда при них... "А там, бог даст, и женишься, возьмешь богатую невесту. Что ж Менщиков-то? Разве лучше тебя?".

А наверху Фет и Хмельницкий рассматривали мои вещи, думая, как бы повыгоднее заложить их.

Приехал отец - и начался обыкновенный рассказ об сенаторе; я вторил его словам, по обыкновению, спокойно, точно так же, как всегда, полулежа на креслах.

Пробило 10. - Казенный час.

"Полуночник-то, чай, просидит у вас до полночи?" - сказала мать, которая особенно как-то не расположена к Хмельницкому.

"И что сидит? - отвечал я, - хоть бы дело говорил-то... Покойной ночи!".

- Христос с тобой!

Я взошел наверх - и мы трое говорили об отъезде. Кажется, все уладим. Главное дело - отпуск.

XLIII

Назимову я сказал, что отец отпускает меня в Петербург и дает 1 000 рублей на дорогу... Отпуск написали - и я тотчас же повез его к ректору. {39} Я ждал его долго, до 4 часов. Когда он приехал, я сперва подал ему бумаги к подписанию, потом положил мой отпуск.