Демоны пустыни, или Брат Томас - Дин Кунц

Я открыл дверь пошире и переступил порог.

На больничных кроватях лежали Анна-Мария — ближе к двери — и Юстина. Обе спали.

На стене над изголовьем каждой кровати висела лампа. Шнур, намотанный на оградительный поручень, позволял регулировать яркость лампы.

Десятилетняя Анна-Мария, очень маленькая для своего возраста, перевела лампу в режим ночника. Она боялась темноты.

Ее инвалидное кресло стояло у кровати. На одном штыре для руки на задней стороне спинки кресла висел теплый жакет. На втором — шерстяная шапочка. Зимними ночами Анна-Мария настаивала, чтобы эти предметы одежды были у нее под рукой.

Девочка спала, зажав верхнюю простыню в хрупких пальчиках, словно готовилась в любой момент скинуть с себя одеяло. На напряженном личике отражалась если не озабоченность, то легкая тревога.

Хотя спала девочка крепко, казалось, что она вот-вот сорвется с кровати.

Раз в неделю по собственной инициативе Анна-Мария, закрыв глаза, доезжала на своем кресле, приводимом в движение электромотором, до одного из двух лифтов. Первый находился в восточном крыле, второй — в западном.

Несмотря на ее физические ограничения и страдания, Анна-Мария была счастливым ребенком. И эти приготовления к экстренной эвакуации совершенно не соответствовали ее характеру.

Хотя девочка не говорила об этом, она словно чувствовала, что грядет ночь ужаса и вокруг воцарится враждебная тьма, сквозь которую ей придется искать путь к спасению. Возможно, она обладала даром предвидения.

Бодэч, которого я впервые увидел из окна на третьем этаже, пришел сюда, но не один. Втроем они устроились у второй кровати, молчаливые волкообразные тени.

Единственный бодэч еще не свидетельствовал о том, что некий акт насилия может произойти в обозримом будущем. Если они появлялись по двое или по трое, угроза возрастала.

По собственному опыту я знал: если их гораздо больше, до беды осталось совсем ничего. Многие и многие могут погибнуть в ближайшие дни или даже часы. Хотя три бодэча напугали меня, я порадовался тому, что их не тридцать.

Дрожа от предвкушения, бодэчи склонились над спящей Юстиной, словно внимательно ее изучали. Словно уже кормились ее энергией.

Глава 2

Лампа над изголовьем второй кровати тоже горела в режиме ночника, но отрегулировала ее не Юстина. Нужную яркость установила дежурная монахиня, полагая, что именно такая больше всего устроит девочку.

Юстина, частично парализованная и лишившаяся дара речи, мало что делала сама и ни о чем не просила.

Когда Юстине было четыре года, ее отец задушил мать. Говорили, что после того, как несчастная умерла, он заталкивал ей в горло стебель розы со всеми шипами, пока цветок не оказался между губами.

Маленькую Юстину он утопил в ванне, точнее, решил, что утопил. Оставил ее там, по его разумению, мертвой, но девочка выжила, хотя длительное кислородное голодание привело к необратимым нарушениям мозговой деятельности.

Долгие недели она находилась в коме. Спала и просыпалась, но, проснувшись, практически не могла общаться со своими спасителями.

На фотографиях четырехлетняя Юстина — удивительно красивый ребенок. Полная жизни. Буквально светится изнутри.

Восемью годами позже, в двенадцать, она стала еще прекраснее. Нарушения мозговой деятельности не привели к лицевому параличу. Более того, хотя большую часть времени она проводила в помещении, кожа не приобрела характерной бледности. У Юстины сохранился здоровый цвет лица, на коже не было ни единого прыщика.

Красота Юстины была целомудренной, словно у мадонны Боттичелли, неземной. У всех, кто знал Юстину, красота эта вызывала не зависть или похоть, но благоговение и, как ни странно, что-то вроде надежды.

Подозреваю, что три угрожающие фигуры, разглядывающие девочку с повышенным интересом, появились здесь не из-за ее красоты. Скорее их привлекла выдержавшая все испытания чистота Юстины и ожидание (а может, они знали это наверняка) ее скорой и насильственной смерти.

Эти три тени, черные, как затянутое низкими облаками ночное небо, не имели глаз и тем не менее сладострастно таращились на Юстину, не имели ртов, но я буквально видел, как бодэчи облизываются, предвкушая смерть этой девочки.

Я видел, как собрались они у дома престарелых за многие часы до того, как землетрясение разрушило здание. Видел их на бензозаправочной станции перед взрывом и пожаром. Видел, как много дней подряд они ходили за подростком Гэри Толливером, прежде чем тот подверг пыткам и убил всю свою семью.

Одна смерть не привлекает их, две смерти тоже, даже три. Они предпочитают массовую гибель людей, и для них представление не заканчивается, пока последнюю жертву не отправляют к праотцам.

Вроде бы они не способны воздействовать на наш мир, то есть не полностью присутствуют в нашем времени и пространстве, присутствие их, можно сказать, виртуальное. Но они находят нашу боль, наблюдают за ней, кормятся ею.

Однако я их боюсь, и не только потому, что их появление — знак грядущей беды. Пусть на текущий момент они не могут влиять на наш мир, меня не покидает ощущение, что я — исключение из правил, которые их ограничивают, и уязвим для них, как уязвим муравей, оказавшийся в тени опускающегося ботинка.

Рядом с иссиня-черными бодэчами Бу казался более белым, чем всегда. Он не рычал, но с отвращением наблюдал за этой призрачной троицей.

Я сделал вид, будто пришел сюда, чтобы убедиться, что термостат отрегулирован должным образом, а окно плотно закрыто и сквозняка нет. Потом у меня возникло желание извлечь серу из правого уха и кусочек салата, застрявший между зубами. Что я и проделал, но разными пальцами.

Бодэчи меня игнорировали… или прикидывались, что игнорируют.

Юстина полностью владела их вниманием. Руки или лапы мельтешили в нескольких дюймах от девочки, пальцы или когти описывали в воздухе круги, словно бодэчи играли на некоем музыкальном инструменте, состоящем из стаканов, выводя мелодию прикосновениями к влажным кромкам.

Возможно, их возбуждали ее невинность, бессилие, уязвимость.

Все мои рассуждения о бодэчах — всего лишь догадки. Наверняка я не знаю ничего ни о них самих, ни о том, откуда они приходят.

Вышесказанное касается не только бодэчей. Папка с названием «О ЧЕМ ОДД ТОМАС НИЧЕГО НЕ ЗНАЕТ» размерами не уступает Вселенной.

Так что известно мне лишь одно: как же много я не знаю. Может, это мудрое признание. К сожалению, мне оно не приносит удовлетворенности.

Три бодэча, склонившиеся над Юстиной, резко выпрямились и повернули волчьи головы к двери, словно откликаясь на зов трубы, который я не услышал.

Вероятно, Бу тоже не услышал. Потому что уши его остались прижатыми к голове.

Как тени, преследуемые внезапно вспыхнувшим светом, бодэчи выскочили из-за кровати, устремились к двери, исчезли в коридоре.

Я уже собрался последовать за ними, но остался на месте, увидев, что Юстина смотрит на меня. Ее синие глаза напоминали прозрачные озера: такие чистые, ничего не скрывающие, бездонные.

Иногда ты можешь точно сказать, что она тебя видит. В других случаях, как в этом, чувствуешь, что ты для нее прозрачен, как стекло, что в этом мире она все может видеть насквозь.

— Не бойся, — сказал я ей, уж не знаю зачем. Во-первых, понятия не имел, испугалась ли она, да и вообще способна ли на страх. Во-вторых, мои слова вроде бы обещали защиту в надвигающемся кризисе, обеспечить которую я бы, скорее всего, не сумел.

Слишком мудрый и скромный для того, чтобы изображать из себя героя, Бу уже покинул комнату.

Когда я направлялся к двери, Анна-Мария, которая лежала на другой кровати, ближе к двери, пробормотала: «Странный».

Глаза ее оставались закрытыми. Руками она сжимала простыню. Дышала неглубоко, ровно.

Я остановился у изножия кровати Анны-Марии, и девочка повторила это слово, более отчетливо: «Странный».

Она родилась со спинномозговой грыжей и расщелиной позвоночника, с вывихнутыми бедренными суставами и деформированными ножками. Казалось, что голова на подушке размерами не уступает тельцу под одеялом.

Она вроде бы спала, но я все-таки прошептал: «Что, сладкая моя?»

— Странный ты, — ответила она.

В голосе ее психические недостатки не проявлялись. Она не тянула слова, не запиналась, наоборот, голос у нее был нежный и приятный.

— Странный ты.

Меня обдало холодом, словно я вновь оказался на улице в зимнюю ночь.

Что-то, должно быть интуиция, заставило меня посмотреть на лежащую на соседней кровати Юстину. Она повернула голову ко мне. И впервые встретилась со мной взглядом.

Губы Юстины шевельнулись, но с них не сорвался даже бессловесный звук, на которые она была способна.

И пока Юстина безуспешно пыталась что-то сказать, Анна-Мария произнесла вновь: «Странный ты».