Отшельник - Иван Евсеенко

Случались демонстрации и иного ряда. Вернувшись с банкета или презентации, Лена с Наташей устраивали на кухне совместные посиделки за бутылкой дармового, прихваченного с банкетного стола, вина. Шумно обсуждая вечеринку, ее гостей и хозяев, они, как две сестры-подружки, курили дорогие сигареты, с хрустом вскрывали коробки шоколадных конфет, вафель, печенья. Можно было подумать, что там, на банкете, они недопили, недоели и недокурили и вот теперь поспешно догоняют упущенное.

Андрея на эти сестринские посиделки Лена с Наташей ни разу не позвали, то ли боясь, что он своим присутствием нарушит мирные их задушевные беседы, женское воркование, то ли решив, что сладкое заморское вино, шоколад и прочие деликатесы ему, вечному солдату, не по вкусу и не по желанию. Андрей согласился с их тайными помыслами, действительно не питая никакого интереса ни к винам, ни к шоколаду с вафлями. Он привык к пище грубой, солдатской: к честной русской водке или спирту, к борщу, пшенной, гречневой и перловой каше, к крепким, дерущим горло сигаретам «Прима».

Но вот разговора, задушевной, голубиной беседы Андрею с женщинами избежать не удалось. Однажды, завершив свои ночные бдения, они вышли в большую комнату, где он в одиночестве смотрел по телевизору какую-то передачу, и Лена с ласковой вроде бы иронией вдруг спросила его:

– Ну что, герой и защитник, так и будешь всю жизнь теперь киснуть дома? Хочешь, устрою в охранную фирму? Замом начальника, между прочим.

Андрей в ответ взглянул на нее вполне мирно, без всякой обиды, но не сдержался и полюбопытствовал тоже не без иронии:

– Охранять награбленное?

– Скажите, пожалуйста, – неожиданно взорвалась Лана. – Награбленное ему охранять заподло?! А жить на одну пенсию за счет жены не заподло? Тоже мне, праведник!

– Я сам решу, где мне и кем работать, – стараясь разрядить обстановку, пропустил Андрей мимо ушей все эти уличные, оскорбительные слова Лены, которых он от нее прежде никогда не слышал.

Но Лена уже остановиться не могла, разъярилась, похоже, не помня себя, еще больше:

– Что ты решишь?! Что?! Ты же ничего другого, кроме как убивать, не умеешь! Ты же, в сущности, убийца!

Если бы в комнате не было Наташи, Андрей, наверное, довольно бы легко вынес эту секундную пьяную истерику, в общем-то, ни в чем не повинной, истерзанной долгими годами одинокого существования женщины, простил бы ее, потому как в кодекс мужской, солдатской чести входит и это непременное правило – во всем прощать женщин, матерей и жен. Но Наташа была здесь и была всецело на стороне матери (Андрей по одному только ее виду понял, что это, увы, так), она тоже считала, что отец ее ничего, кроме как убивать, не умеет, не может да и не хочет, раз не соглашается на такое выгодное предложение: стать замначальника (а вскоре, может быть, и начальником) охранной фирмы, с хорошей, во много раз превосходящей его пенсию зарплатой. В общем, отец ее убийца – и никто больше!

Этого уж Андрей вынести не мог. Не имел права, потому как и у мужчины есть предел, черта, Рубикон, который женщине переходить нельзя, не позволено и непозволительно. Тем более, что за спиной у Андрея в это мгновение незримыми тенями встали все его павшие и живые товарищи, настоящие мужчины и солдаты. Он обязан был их защитить от страшного обвинения.

И Андрей защитил их. Оставив в стороне Наташу, в общем-то еще ребенка, подростка, который пока не знает, что творит, что думает и что совершает, он посмотрел на жену так, как умел смотреть в самые тяжкие, отчаянные минуты на провинившихся перед ним мужчин в солдатской или офицерской форме совсем еще недавно, на войне. Этого его взгляда не выдерживал никто. Не зря же Андрея звали Цезарем.

Не выдержала его взгляда и Лена. Она вдруг разрыдалась, непереносимо, с громким истеричным криком, а потом, увлекая за собой испуганную, до конца не понявшую еще, что случилось между родителями, Наташу, убежала к себе в комнату.

Андрею, наверное, полагалось бы пойти вслед за женщинами, успокоить их, приласкать. Но он не нашел в себе на это силы, так и остался сидеть перед убого говорящим что-то телевизором.

Конечно, о работе, о дальнейшем устройстве своей жизни он мучительно думал еще на госпитальной койке, когда улизнул из цепких объятий смерти и понял, что ему еще отпущен на этой земле какой-то срок пребывания.

Вариантов у Андрея было немного. Лена права: в гражданской жизни он действительно мало что умеет и мало к чему пригоден, да еще с таким разрушенным, расстрелянным здоровьем. У него не было никакой гражданской специальности. В армии и на войне он как-то об этом не позаботился. Андрей умел неплохо, а иногда так и отлично воевать: мог руководить наступательным и оборонительным боем взвода, роты, батальона, а при необходимости, наверное, и полка; мог прыгать с парашютом (за плечами Андрея почти шестьсот таких прыжков); мог высаживаться десантом в тылу противника; мог проводить по афганским и чеченским населенным пунктам проклятые эти «зачистки», ожидая из каждого глинобитного дома, из каждой подворотни выстрела в упор, в спину, подрыва или удара ножом; мог и еще много такого, что в гражданской жизни было совершенно бесполезным.

Хотя, может быть, он и зря так уж беспощадно себя оговаривает. Кое-что из его знаний и умений могло пригодиться и на гражданке. Скажем, Андрея, наверное, взяли бы инструктором по парашютному спорту, по самбо и карате в какой-нибудь спортивный клуб, или преподавателем на военную кафедру в институт (Лена, поди, помогла бы устроиться), или, на худой конец, сотрудником военкомата – там отставникам как раз и место.

Тысячи раз Андрей перебирал в уме все эти варианты и ни на одном из них не мог остановиться. Что-то его постоянно удерживало, что-то останавливало. И наконец Андрей понял что. Он безмерно устал от войны, от разрушений, от смертей и убийств и больше не хотел ни сам убивать, ни учить этому других.

Об охранной службе Андрей тоже думал, но отверг ее раз и навсегда. Он не сторожевая овчарка, чтоб стоять на воротах и действительно охранять награбленное. Защищать нажитое честным крестьянским или рабочим трудом он готов хоть сейчас да и защищал всю свою жизнь. Но где это достояние, где этот труд?! Пущен по ветру, по миру и опять-таки разграблен. Скажи он об этом Лене (да и Наташе тоже), они лишь посмеются над ним, а то и похохочут. За десять лет, которые Андрей почти безвылазно провел на войне, они стали совершенно иными людьми.

После того памятного и в общем-то рокового разговора с Леной и Наташей Андрей еще месяца полтора сидел дома, а потом вдруг нежданно-негаданно нашел себе работу и по здоровью, и по душе, созидательную, дельную работу, которая не имела никакого отношения к его прежней военной специальности.

Помог случай. Однажды в поликлинике Андрей встретился с таким же, как сам, израненным бедолагой-отставником (правда, в звании всего лишь прапорщика), с которым судьба сводила его еще на первой чеченской войне. Прапорщик похвастался, что устроился работать в тарный цех при мебельной фабрике, сколачивает винно-водочные, овощные и прочие ящики. Работа, конечно, шумная, гвоздобойная, но зато никто не дергает, не мотает нервы: отстучал норму – и на все четыре стороны.

– Приходи, – неожиданно предложил Андрею прапорщик. – Устроим. Народ там у нас подобрался толковый, интеллигентный, есть кандидаты наук. бывшие учителя, врачи. Военных тоже хватает.

Андрей подумал-подумал и пошел. Его взяли. Правда, начальник цеха немного посомневался, сможет ли Андрей при таких ранениях справиться с молотком и клещами. Дабы успокоить начальника, Андрей попросил дать ему месячный испытательный срок. На этом и сговорились.

Испытание Андрей выдержал и к концу назначенного месяца работал уже не хуже других сборщиков, забивал гвоздь-восьмидесятку всего в два удара.

Простая эта, грубая работа, к удивлению, но и к радости Андрея, пошла на пользу его здоровью. День за днем в тело начала возвращаться если не вся прежняя, то хотя бы половинная сила. Он отбросил палку, распрямился и даже заметно набрал весу. Внутри у него тоже все поздоровело: перестала болеть и простреленная печень, и поломанная в нескольких местах правая нога, и изувеченная взрывом грудь. С новыми своими товарищами Андрей сошелся довольно быстро и почти накоротке, чего, признаться, от себя и не ожидал: армия, война научили его относиться к людям настороженно. Пока он не видел человека в деле, в бою, до тех пор вел себя с ним сдержанно, не веря никаким словам. Здесь же все произошло легко и непринужденно: дело у всех было одинаковым, зримым, знай стучи себе молотком, забивай гвозди. Но, может быть, все произошло так быстро и легко еще и потому, что большинство ребят за станками тоже были из «бывших»: бывшие кандидаты наук, оказавшиеся без работы и без денег, бывшие совсем обнищавшие учителя и врачи, бывшие, теперь отставные военные. И эта «бывшесть» повязала их общей незримой ниточкой крепче любых иных связей. Все они были мало того что «бывшие», так еще и побежденные судьбою, временем, хотя никто этого признавать не желал, боролся, как мог, считая себя пусть и побежденным, но не сдавшимся.