Сегодня и завтра, и в день моей смерти - Михаил Черкасский

Если б я тогда знал, что уже отмерено нам -- надвигается на Тамару. И что скоро-скоро эта женщина начнет оплетать быстрыми лапками жирную навозную муху -- услуга за услугой. И всегда с благодарной болью эта муха будет помнить о том. В первый и последний раз был я женщиной: меня брали. Против желания. И мужчинам скажу в назидание: очень трудная это штука -- быть женщиной.

А потом пошли очень быстрые, очень близкие слезы, ловко подстроенные встречи и... лекарства, которых в аптеках нет. Вообще-то где-то они всегда есть, но вот в частности нигде нет. А у Лины в шустрой ладошке: "Саша, вам надо?" А лекарства такие -- как жизнь, для Тамары. И устроить потом Леру на лето -- пожалуйста! И вообще у плебея нежданно-негаданно объявился слуга. Просто джин всемогущий. А Тамара? Безусловно, догадывалась, но вошла в наш дом Лина вместе с бедой, и поэтому всего, что раньше было у нас, для Тамары не стало. И что же? Не жалею, не каюсь. Любила она безоглядно, и подобно почти всем любящим, была хороша. А главное, я нашел друга. Надеюсь, она тоже.

В тишине довернулся ключ, осторожно отчмокнулась дверь, вторая -Тамара улыбалась с порога. Встала у изножья кровати: "Ну, доченька, поспала, да?" Но чего-то молчала ты неотзывно, насупясь. И еще было тихо, очень. "Живот болит..."-- пробурчала. "Саша, что-то она мне уже второй раз говорит про живот... -- тревожно оглянулась Тамара, и улыбка мгновенно потухла. -Ну?.. -- ловко присела сбоку, сдвинула одеяло, огладила грудь, животик. -Где у тебя?"

А над нами ревело, проламывало чердак, этажи. Седьмой...

-- Там... -- подбородком на грудь, сердито.

Разорвало, с треском разворотило шестой. Я стоял, улыбался: ничего я не видел в жизни ближе этих двоих. И дороже жизни было, чтобы были они -всегда! -- вместе. Так и стало. Они т а м, я здесь. Проломилось над нами: тр-рах!.. рухнуло. "Саша... -- испуганно обернулась ко мне, -- что-то у нее твердое", -- голосом, какого не слышал. И глаза ее синие начали замерзать. И морозом прошло по мне. Тихо стало над нами, вокруг. Безжизненно пусто. Так впервые мы очутились на сцене. Одни. И откуда-то наплывал леденящий, сжимающий душу набатный гул. И как будто отмерилось шаг в шаг -- Тамара спросила: "Может, в поликлинику? Кажется, наша участковая принимает. -Позвонила. -- Можно к дежурному".

Проводил, на балкон вышел, глядел вслед, взял книгу и... пошел за вами. Добрались, разделись. Врач: пустяки... Нет, нельзя так! Думай, болван, о худшем, будет... Но иначе не мог. Иначе там было. В эти минуты. "Ну, так что там у вас? Твердое?.."-- провела пальцами, нажала. И со звоном упали осколки улыбки. Глянула косо, бегло на мать, быстро вышла, унося на плечах ненужный фонендоскоп. Вернулась с хирургом. И теперь этот твердыми, властными пальцами начал обминать смуглый животик. Переглянулся с дежурным, вышел. И эта за ним. "Чего они бегают?" -- "Сейчас... сейчас, доченька..." -каменела неживая улыбка. Вернулись, уже с третьим, заместителем главврача. И опять пантомима. Спохватились: "Ну, все, деточка, одевайся и посиди в коридоре". Улыбнувшись тебе, притворила мама дверь, обернулась, зная уже -под топор. "Дело очень серьезное. Или опухоль почки или гидронефроз. Вот вам направление в Педиатрический институт. Завтра же идите туда".

Вошли вы и... как сейчас слышу, как всегда слышу: "А меня в Педиатрический институт кладут на обследование",-- подняла на меня глаза, напуганные и по-детски гордящиеся. А когда уснула, сели в большой комнате-звонить друзьям. Чтоб звонить врачам. И вот первый номер выбит уж в камне в нашей телефонной книге. Первый, а потом... С каждой буквы, многоярусно, бойницами пялятся имена, имена... Маститых, заурядных, прямых, косвенных. Онкологический справочник. И, быть может, завершить его могла бы такая вот запись: Горохов Сергей Ив. 42 09 71 (дир. Бетонного з-да). Что такое? Да ничего страшного: там хотели мы сделать памятник. Слава Богу, не вышло. А человек, помнится, был на редкость приятный.

Тикали, тикали часы. Минул вечер, потянулась ночь. Уже темная, округло выеденная желтыми фонарями. И, не зная всего еще, выла по-волчьи временами мама твоя, Лерочка. По тебе. И по нас.

А утром, по самой сентябрьской рани на работу я шел парком, где и вам идти часа через три. Нет, не в школу, в больницу, но еще не в тот предназначенный нам институт -- в городскую детскую клинику, где положат тебя денька на три да и выпустят с Богом да с тем же диагнозом: или--или? Выбирайте, родители, либо опухоль почки, либо гидронефроз. Ну, про первую и тогда все мы, грешные, хорошо уже были наслышаны, а второе?

Год спустя сидел я на своей родимой скамеечке под вашим больничным окном, и моя мама, уже вычеркнувшая тебя, Лерочка, уже думавшая лишь обо мне и поэтому ставшая сразу чужой, рассказывала про какую-то женщину: "Шли мы с ней сюда и как она плакала! Такая худая, сердце разрывается! Уже шестой год она мучается здесь с девочкой. У нее гидронефроз почки. Одну уже удалили, теперь вторая больна. А девочке семь лет".

Как всегда летом, загадочная, притихшая, ожидала меня кочегарка. За ночь, остывая в безлюдии, в тишине, обдумывает она что-то свое. И четыре негритянские морды котлов ждут чего-то. Чего вам, ребята? Взрыва, что ль? Или просто запальника? Растопил. Загудело пламя, засипел в трубах газ. Пришел Гоша, слесарь. Прямой, гладкий, одутловато красивый. Лейб-гвардии водопроводчик нашего тубдиспансера. "А-а, Сашель!.. А я-то вчера -- в дупель! Корректно с Петровским набрались. У тебя, там, в кармане, не шебаршится? -- наклонился, ласково улыбаясь. -- Дай на мальца. Ты чего? Никак тоже с похмелья, ха-ха!.. Ну, видать, в картишки обратно продулся". И вдруг брызнуло из меня в три ручья. -- "Ты чего?!"-- отшатнулся, сдвинул белесые брови. "Гоша, у меня несчастье... дочка заболела. Опухоль... кажется..." -- "Ну... -- поджал губы и шмякнул:-- П...ц!., шесть гвоздей!.." -- и пошел укладывать в противогазную сумку бутылочный порожняк.

Первый раз я сказал. И последний -- на работе. И молчал долгие годы, хотя все давным-давно уже все знали.

День тянулся, и все время я бегал к автомату на Кировском -- позвонить, узнать, но Тамары не было. Наконец-то в половине пятого услышал: "Положили... Предполагают, что почка. Я сказала, что ты завтра придешь. Извини... я сейчас, сейчас..." - не смогла говорить.

И побрел назад. Мимо жасминовых кустов, сторожащих больничный двор от дороги. Вы не замечали, часом, что растет он чаще всего при больницах? Возле стен этих горестных, видевших-перевидевших. Видно, некогда добрая чья-то рука принесла сюда этот белый яблонный цвет, чтобы скрасить недолгую долю кому-то. И уж так повелось. Даже в новых больницах, в нашей, где лежала Тамара, тоже в охвате высоких блекло-зеленых стен -- молодые, нерослые, раскрывали они белыми бабочками благородно мраморные, сладковато приторные свои лепестки. Над слепящим, желточно ликующим кипением одуванчиков.

Гоша приволок маленькую, уже третью с утра, слил половину в стакан, по обыкновению шутливо перекрестился: "Ну!.. -- опрокинул, поставил. -- Не поймите меня превратно: я вчерась тоже с супругой поссорился. Закусить можно? С вашего разрешения... -- благодарно, картинно сложил красноватые лапы на спецовке, начал выхватывать прямо из котелка, остановился: -Поймите меня правильно: если не будете есть, я доем? Спасибо. Надеюсь, я с вами вполне корректно? Сурьезно... Са-шель, я вас уважаю, но вот то, что вы спички всегда на пол бросаете, некультурно!.. К тому же окурки. Геркулес...зачерпнул ложку больничной каши, - вот скажи мне, Саша, почему это многие не любят геркулес? Я лично его очень уважаю. -- Слил из четвертинки остатки в стакан, поцеловал донышко бутылки: -- Тца!.. девять копеек!" -- семечко, из которого вырастет новая маленькая.

Утром шел я в больницу, и не шли ноги. Дверь нашел в кабинет и представился, как преставился: "Я отец Леры Лобановой". Первый сговор за твоей спиной, доченька. Садитесь. Сажусь-- чтобы встать: "Вам придется в Онкологический институт". Вот что нес я тебе, будто воду живую. А не то, что таили они от меня вздохами. Шел, искал и не видел -- много, часто нагорожено боксиков, и везде ребятишки, ребятишки. "Меж высоких хлебов затерялося небогатое наше село. Горе-горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело". А какое горе? Чужой человек, прохожий, удавился. Теперь бы такого не сказали. И не напечатали. Доченька... -- увидел в уголке виварного закутка, за игрушечным столиком -- сидела, обедала. "Папа?.. -- испуганно вскинула свои вишенки. Встала. Такая прелестная. Я не вру, не вру! Я не слеп, не пристрастен. Без халата, в рубашонке длинной, белой, казенной. Лицо загорелое, на белках мокро мерцают черные райки. Волосы густые, мальчишные, отливают молодым каштаном. Никогда, никогда, доченька, я не видел тебя красивее. -- Папа, забери меня отсюда... -- губы яркие широко распустились, надломились уголками вниз. -- Па-па... возьми-и... хочу домой... к ма-ме... Тут так плохо!.. Все крича-ат, плачут... Вот он... -- кивнула на соседа. А я и не видел -- кроватка. В том же боксе. И бледный мальчонка. -- Он, знаешь, как плачет... -- жарко шептала в склоненное ухо. -- Ему уже две операции сделали. Мне сестричка сказала. А я его ночью встаю и укладываю. Покачаю, он и уснет". -- "Умница... Что же ты не ешь? Мама велела тебя постричь, а я забыл ножницы". -- "Не надо, папа..., -- так взросло сказала и волосы убрала со лба. Для школы косы готовили. И мгновенно другим голосом, полушепотом: -Папа, а у той девочки... во-он той, у нее, знаешь, что? -- придвинулась, отчеканила страшным шепотом: -- Сотрясение мозгов было. Со шкафа упала, ха-ха-ха!.. -- и опять резко, с ужасом: -- Папа, а сотрясение мозог это очень больно?"