Добрые друзья - Джон Пристли

Неожиданная похвала настолько поразила мистера Окройда, что он отбросил приличия и совершенно искренне проговорил:

— Скучаю — слов нет! От тоски прямо сердце заходится. Ведать не ведал, что буду по кому-нибудь так скучать. Дом без дочуры опустел…

Минуту или две они молчали. Оба поняли, что чересчур разоткровенничались и разговор вышел до неприличия сентиментальный, а добрым браддерсфордцам не след давать волю чувствам — это удел актеров, лондонцев и иже с ними. Мистер Окройд выглянул в окно.

Осеннее солнце только что преодолело крошечный мостик между днем и ранним вечером и готовилось творить чудеса. Настала пора волшебных метаморфоз: солнечные лучи сперва позолотили притихшие пустоши и ровно в тот миг, когда трамвай, миновав Центральную библиотеку и магазин уцененных товаров, подкатил к центру города, добрались до Браддерсфорда. Весь город наполнился дымчатым золотом. Универмаг Холмса и Хадли, Мидлэндский железнодорожный вокзал. Шерстяная биржа, банк Барклая, мюзик-холл «Империал» — все засверкали на солнце, точно дворцы. Смитсонская площадь заколыхалась, словно Атлантика, а сам высокочтимый Эбинезер Смитсон, чей мраморный свиток мнился теперь картой Вест-Индских островов, предстал перед горожанами адмиралом елизаветинской эпохи. Дома на Маркет-стрит чудесным образом выросли и подставили солнечным лучам резной камень стен. Главную площадь озарило золотое сияние, и знаменитые часы на ратуше, празднуя наступление волшебного часа, громко зажужжали, встряхнулись и грянули самую разудалую из своих мелодий — «Девицу из Ричмонд-Хилла».

Со стороны могло показаться, что мистер Окройд, посасывая пустую трубку и растерянно глядя в окно, остался равнодушен к волшебному действу. Это отнюдь не так. Его рука принялась шарить в кармане куцего пальто и залезла бы еще глубже, не сиди рядом миссис Баттершоу — пассажиры такой толщины и не снились трамвайному департаменту. Словом, рука мистера Окройда не могла выудить из кармана письмо, зато убедилась, что оно на месте, и спокойно вернулась на колено.

— А как поживает ваш сынок? — спросила миссис Баттершоу, с неодобрением глядя на склад «Хогглеби, сыновей и компании», заслонивший ей солнце.

Мистер Окройд тут же переменился в лице: оно приняло мрачное и язвительное выражение.

— Знать не знаю. Молчит, как рыба. Небось, хорошо поживает, раз ему хватает на бриолин, шикарные носки и барышень, у которых одни ухажеры на уме.

Жена мистера Окройда души не чаяла в Леонарде, однако сам он, по всей видимости, не питал к сыну большого уважения.

Миссис Баттершоу тоже.

— Видала его в среду, — строго проговорила она, — возле кинематографа. Стоял на углу с такой миной, точно весь район ему принадлежит. «Вон сын мистера Окройда», — говорю я Джо, но он его не знает. Он вообще никого не знает, хотя лавку мы без малого тридцать лет держим. Ну что за человек, право слово! «Скоро ты меня забудешь», — говорю. Показала ему вашего парня, а он и ляпни: «Ну, если это сынок Джесса Окройда, то не в отца он пошел, не в отца. Хлыщ, да и только». «Нет, — говорю, — ты его не знаешь». Но я-то смекнула, куда мой клонит. Не любит он фанфаронов. А где Леонард работает? Все еще в цирюльне?

— Да, у Бобсфилла, в Вулгейте, — ответил мистер Окройд, ничуть не рассердившись на слова миссис Баттершоу.

— На харчах Бобсфилла больно-то не разжиреешь, — сказала она, подбирая свои сумки и пышные формы. — Терпеть не могу цирюльников, а этот — самый жадный из всей братии. За три пенса удавится, как пить дать! — Трамвай подъехал к остановке, миссис Баттершоу встала и вразвалку направилась к дверям.

Приняв обычную форму и размеры, мистер Окройд задумался о дочке и ее письме. С отъездом Лили дом по адресу Огден-стрит, 51 вдруг ужался и потемнел, из него пропал семейный дух, а трое его обитателей теперь просто жили, спали, ели и временами ссорились: Леонард с любящей мамочкой по одну сторону, а он, Джесс, по другую. «Не терпи, пап. И не смей им потакать. Береги себя», — прошептала Лили перед тем, как уехать и разбить дружный семейный союз. С того дня Джесс находил скорбное утешение в том, что не потакал жене с сыном и берег себя. Впрочем, теперь и это его не радовало.

Мистер Окройд вынул письмо из кармана, но читать не стал. Он втайне надеялся, что там будет приглашение в Канаду, и готов был ехать по первому зову. Уж он-то, мастер на все руки, без работы не останется, а за полгода вполне можно скопить денег на билет. Но никакого приглашения в письме не было, ни намека. Он тешил себя мыслью, что дочка, конечно, позвала бы его и даже справлялась об этом у мужа, но Джек Клаф, пусть и славный малый, не захотел делить ее с отцом и ясно дал понять, что слышать ничего не желает. Раз или два мистер Окройд сам намекай на приезд — в шутку, конечно: «Вот была б потеха: твой старик — в Канаде!» — но на большее не отваживался. У дочери теперь своя жизнь, да и ребеночек вот-вот родится. Мистер Окройд последний раз взглянул на письмо, порвал его и спрятал клочки под сиденье.

Трамвай подъехал к трактиру «Черный лебедь» (в народе — «Грязная утка»), мистер Окройд вышел и, тяжело ступая, побрел в сторону Огден-стрит, до которой оставалось несколько сот ярдов.

Язык не поворачивался назвать Огден-стрит красивой улицей: длинная, серая и унылая, она состояла из двух рядов одинаково безобразных черных домишек. Однако же и Огден-стрит было чем похвастать, а ее обитатели с гордостью утверждали, что крепко стоят на ногах. Отсюда еще можно было «пасть», и для некоторых Огден-стрит стала символом былого процветания. Во-первых, по ночам здесь никогда не раздавались крики или полицейские свистки. Во-вторых, все дома на ней были построены как положено: парадные двери выходили на улицу, не то что на Вельвет- или Мерино-стрит, где теснились лачуги «ленточной» застройки или дома «на две семьи», воздвигнутые по хитроумному проекту, который впихнул четыре жилых пространства на место двух и в свое время позволил нескольким горожанам обзавестись экипажем и свозить своих жен и дочерей на Парижскую выставку 1867 года. Обитатели Огден-стрит не брезговали общением с жителями «проходных» домов, зато у дам, умевших получать удовольствие от жизни, всегда был повод или великодушно пожалеть обосновавшуюся там приятельницу, или при случае поставить ее на место. Мистер Окройд, проживший здесь много лет, отлично все это знал, однако мысли его были заняты другим.

Дверь, ведущая прямиком в единственную гостиную, стояла нараспашку. В комнате никого не было, но сверху доносились голоса. Мистер Окройд швырнул кепку на блестящий черный диван и услышал чье-то приветствие: «Здорово!» Он буркнул что-то в ответ, прошел в чулан для мытья посуды и быстренько умылся. Глаза еще щипало от хозяйственного мыла, когда мистер Окройд шагнул в столовую, с сомнением уставился на обеденный стол и невольно покачал головой. Его взору предстали жалкие остатки субботнего чая: три грязные чашки, сдвинутые на край стола, свидетельствовали о приходе гостей, а всю еду кто-то тщательным образом испробовал и отверг. На одном блюде лежало два бутерброда с маслом, на втором половинка чайного кекса с изюмом и раздавленная ватрушка с лимонной помадкой; а на третьем — о, вкуснейшее из лакомств! — консервированный лосось, точнее, розовая жижа, которая от него осталась. Мистер Окройд ковырнул вилкой эту жижу, опять покачал головой и тихо прицокнул. Потом снял с решетки томящийся чайник, поставил его на стол и призвал на помощь остатки быстро угасающего аппетита.

— Явился не запылился! — сказала миссис Окройд, спустившаяся встречать мужа. То была худая женщина с пылающими глазами, выступающими скулами, вздернутым носом, красным на кончике, и длинным подбородком, напоминающим водорез корабля. Больше всего на свете она любила сына Леонарда, и ничто не доставляло ей больше удовольствия, чем добродетельное причинение неудобств. «Я хозяйственная», — отзывалась она о собственной персоне; если за пять минут до прихода мужа ей удавалось завесить гостиную горячим выстиранным бельем, она была счастлива. Из друга и спутника жизни муж давно превратился для нее в досадную помеху, которая только и умела, что переворачивать дом вверх дном да требовать еды.

Помеха бросила на миссис Окройд быстрый взгляд и сразу поняла, что та чем-то довольна, но в любой момент готова закатить по этому поводу скандал.

— Небось Леонард отличился, — буркнул мистер Окройд себе под нос и угрюмо вывалил на тарелку содержимое консервной банки.

— Мы уже закусили, — сообщила миссис Окройд, входя в комнату.

— Я заметил, — сухо ответил ей муж. — Могли бы и меня подождать. Смотрю, вы тут пировали.

— Леонард вернулся пораньше. Привел с собой Альберта Таггриджа, и мы все вместе чаевничали.

— Ах, Леонард! — Мистер Окройд сердито воззрился на жену. — И что ж он тут делал средь бела дня? Знать, по субботам в Вулгейте никто не бреется. — Поскольку большинство жителей Вулгейта только и брились, что по субботам, в словах мистера Окройда крылась горчайшая ирония.