Двадцатый молескин - Maya di Sage
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Телевизор, смиренно моргавший и пошептывавший на фоне, внезапно распрямился. На экране показалось смущенное лицо свежекоронованного Путина.
5. I don't believe in God, but if I did, he would be a black, left-handed guitarist
Грустно – изучать покорные рядки неудачников, пытающихся ответить на вопрос учителя. Наслаждение – прислушавшись, уловить работу их изысканного мозга. Кто из них станет кассиром в метро? Кто похоронится между пухлыми бухгалтерскими папками в надежде сделать головокружительную карьеру? Кто заколется в подъезде и умрет через два года? Кто выгодно переспит с миллиардером, получит «мазератти» и домик в Лондоне? Кто откроет бизнес? Хочется сблевать на школьный журнал и сфотографировать препода рядом.
Ненавидя подчиняться игрокам класса С и делать домашние задания, Майя всегда была отличницей, с ходу понимая, чего на самом деле ждет напряженный, уставший, сломленный человек у доски, и как правильно ему ответить. Физика, литература, биология, история, рисование, физкультура – преподаватели удивленно признавались родственникам, что девочка, оказывается, талантлива. Смешно. Майя считала себя глупой как пень, но в школьном лесу пни вокруг нее едва дотягивали до уровня развития fucking папоротника. А у папоротника хотя бы постмодернистская схема размножения.
Гнев, презрение, тошноту, боль в натруженных венах – Майя не пускала их чувствовать, притворялась своей. Но изредка прорывались слова, в которых те смутно чувствовали угрозу и превосходство. Видели, что водка «Путинка», курение «Кента» на задворках, дискотеки под топорный бит в облезлых ДК и школьные кровавые intrigi не привлекут и взгляда в их сторону. Одноклассники бесились сквозь тоску и страх, заглушая остатки создания в предчувствии крушения мира. А она задыхалась в их отравленном воздухе и строила наноперепонку, тонкую звенящую грань, острую, как скулы, о которые можно порезать палец. Грань, похожую на рану, изнутри которой сияет свет, при подлете к которой срываются с цепи звуковые помехи, и полустон-полувизг проносится по уставшему мозгу, как клубки спутанных змей. Strannaya.
Майя любила районную библиотеку с высокими белыми стенами, где на стеллажах стояли потрепанные философские трактаты (заслуга никому не известного библиотекаря, тайком строчившего книги на основе ночных кошмаров). Разговаривала подолгу с людьми реальными и простыми, как бетонные стены – автозаправщики, продавцы, бомжи с районной помойки, несметные гости, приходившие к Арине и Сергею, родители школьных знакомых. Они видели четкие правила мира. Они были так уверены в собственной правоте! Они были mesmerizingly довольны и горды собой, собакой, детьми, работой, машиной, доходами, водочкой, фоточкой, компьютером, анекдотами. But she's a fucking walking paradox; no, she's not. Чаще всего Майя корпела над решением олимпиадных математических задач и излучала пот на татами на тренировках по таэквондо.
Математика. Страницы шепчут: «Узнаешь, зачем и как вращается вселенная, если сможешь выпытать в казематах». Музыка маленьких прирученных сфер, тихо звенящих от радости. Никто не существует наяву, когда новый задачник появляется в жадных пальцах. Ни двадцатый призыв пойти ужинать, ни ночь, раскрасившая окно татуировками быстрее мастера, ни усталость позвоночника, изнывающего от сидения на жестком деревянном стуле. Ручки и формулы. «Подонок, я покажу тебе!» – ярость терла одержимость и доводила до оргазма радостным смехом. В четыре часа ночи тот звучал особенно тонко.
При этом Майя не любила общаться с другими – похожими. Они тоже. Как корабли, обросшие ракушками и водорослями, не могли соприкоснуться бортами. Собирались в незнакомых школах на пару часов. Закидывали сети в новое море, ловили клешнями розовых окуней, белесых кальмаров, желтых резиновых уточек. Набрасывались на свежее – и расходились. Кого волновала чужая оценка? Ха. Кому был нужен незрелый ум при наличии гениальных? Ха. Одиночество в человеческом смысле – и наслаждение в гареме бесчисленных загадок, танцующих строго математические, но никем не просчитанные танцы.
Таэквондо – иное, как кетамин, введенный внутримышечно. Васил Араратович, тридцатилетний смуглый азербайджанец, изысканно вежливый, сдержанный и механически сильный, захватил на три года занятий фантазии подростка в затемненной ванной комнате. Смуглая, опаленная нерусским солнцем кожа, эффектно оттененная хлопковым белым и шелковым черным. Мощь прокачанных мускулов, боевая машина окраинных улиц. Отжался демонстративно семьдесят раз, подпрыгивая на кулаках и хлопая в промежутках в ладони, потом вскочил и на высокой настенной лестнице под давлением сорока пар завидующих глаз (давление выше атмосферного) сто раз качал пресс, поднимая четко сжатые ноги до спокойного сухого лба. Он казался искушенным, он блокировал сознание ударом в солнечное сплетение, отключал нейронные связи разрядом электричества из черных зрачков. А Майя исстрадалась в одиночестве интеллектуального бешенства по четким инструкциям альфа-самца, по армейскому наслаждению болью, по пацанской крови на кулаках и прямому взгляду мужчины, который дирижировал представлением.
Мартовским вечером, когда дымное солнце спускалось над спаржевыми колосками в тающем снегу, они шли с запланированной тренировки – Васил провожал Майю домой. Шутили (а как же). Закутанная в тонкое черное пальто, в длинных гольфах и развязанных кедах, она останавливалась и бросала на него восхищенно-просящие взгляды, иногда внезапно ударяя учителя по корпусу – тот немедленно замечал и отводил легким движением смуглой кисти, покрытой черной шерстью до кромки белоснежной отглаженной рубашки. Майя настырно расспрашивала про жену и детей, оскорблявших его образ кинозвезды. Уточняла информацию про спортивные клубы и комбинации шагов для защиты зеленого пояса. В руках болтались сменная обувь и форма. Так она шла спиной, закрывая собой обзор, раскидывая тонкие руки в стороны, открывая грудь под удары и взгляды, и вдруг врезалась спиной в прохожего мимо мужчину. Тот вспыхнул и бросил на разгоряченную Майю неоднозначный взгляд – Васил заметил и понимающе усмехнулся. Разошлись неловко-привычно у железной калитки. До новой тренировки.
Змеи с латунными глазами смотрели из шкатулки, разрушаясь под нажимом пальцев, поддаваясь их теплу, принимая новую форму. Сонная, в тумане эротических видений, Майя перебирала маленькие сокровища, которые прячут под розовое стеклышко и зарывают в землю – залитый потом и кровью секрет. Стоит проснуться по-настоящему – взорвешь аналитикой тайное счастье быть влюбленной в четырнадцать лет, целовать оконное стекло, говоря ему «спокойной ночи!» и видеть, как звезды и фонари скрываются за пеленой горячего дыхания. Запиши его и свои ходы в маленький блокнот с принцессами на обложке, Майя, и сочини нелепые стихи. Под холодным светом волчьей луны мерцают пустынные прямоугольники, лишенные жизни, чужие совести. Просидишь несколько часов, уставясь наружу с ухватками киллера, и ловишь руками рассвет с быстрыми розовыми облаками. Представь, что раскинулось на месте восемнадцатиэтажной блочной высотки, школы, асфальтовой стрелы дорожки и мокрых ржавых гаражей тысячу лет назад – в ускоренной съемке, отматывая назад. Мелькали российские, советские, русские фигуры, а потом – степи-степи-степи. Как мало меняется на земле, и как стремительно исчезают люди.
Взгляд тренера, триггер возбуждения, вытащил крючок из кошачьей лапы и вырвал Майю из невнятных мыслей. Что сделать с Василом? Что сделать с жизнью, если жизнь – боль, если люди – уроды, и она сама – урод? Растекшийся макияж на заплаканном лице Москвы – вот что такое Майя Вожделеющая. Но как же прекрасен единый момент больной, искаженной красоты!
6. Is there anyone who entered a competition in order to lose?
Зеленый, резиновый, расчерченный толстыми квадратами пол, пятнами пыльный и припорошенный песком, приятно пружинил под голыми подошвами. Впереди была спина самого высокого в группе парня, который уверенно бежал по периметру зала, отсчитывая вслух круги: 32, 33, 34, 35… Позади громко дышали разгоряченные, усталые одногруппники, которые двигались, стараясь экономить силы, и едва поднимали ноги над полом. Выправившиеся полы кимоно свободно болтались вокруг мокрых тренированных торсов (дети-модели). Сердце стучало так громко, что биение крови отдавалось в ушах и боку. Острая боль сжигала икры. Ладони начинали дрожать.
В центре зала возвышался Васил Араратович, уверенно расставив ноги и заложив большие пальцы за черный пояс щегольского кимоно, и спокойно обводил взглядом уставших учеников. «Я не могу, я больше не могу», – на бегу прошептала ему Майя. Мудрый, как небо, и темный, как любовь, взгляд Васила остановился на ее лице: «Ты можешь, ты всё можешь. И никогда не сдашься». – «Я всё могу», – мысленно повторила Майя, опуская пристыженную макушку к земле, и принялась успокаивать сердцебиение, как только возможно, как только получится. Слюноотделение, вызванное желанием совокупиться.