Когда исчезает страх - Петр Капица

Мать с обеда полоскала белье на речке. Маленький Кирюшка, соскучившийся в одиночестве, решил, что жильцу хочется поиграть с ним. Он хорошо видел спрятавшегося под дождевиком Зайкушина, но для начала, как полагается у малышей, начал искать его под кроватью, под табуретами, наконец не выдержал и сказал:

— А я все равно твой сапог вижу.

Громко рассмеявшись, он захлопал в ладоши, подбежал к Зайкушину и отдёрнул дождевик…

Из-под дождевика смотрели на него чужие, белесые глаза. На корточках сидел не Зайкушин, а какой-то сивый зверь, похожий на человека, который дрожа что-то бормотал. Кирюшке показалось, что этот чужой, с белыми глазами, хочет прыгнуть и съесть его.

Как он испугался! Он захлебнулся, почернел, закатываясь в крике.

Зайкушин, вспугнутый детским криком, сбил головой лампаду и заметался по комнате.

Истошный крик Кирюшки всполошил соседей. Заглянув в окно, они увидели горящий на полу керосин и стали бить стекла.

— Фараоны! — закричал кондуктор и убежал на чердак.

Вломившиеся в дом люди накрыли одеялом вонючую, дышавшую синеватым огнем лужу и затоптали ее ногами. Потом они стали звать Зайкушина и бить кулаками в чердачную дверь. С чердака никто не откликался. Там было тихо. Тогда двое деповских навалились на дощатую дверь, и она под дюжим натиском их плеч рухнула.

Люди в страхе отпрянули от двери, сняли шапки.

Кондуктор со скрюченными ногами висел на веревке, приготовленной матерью для сушки белья.

С этого дня Кирюшка стал заикаться. Он боялся один оставаться дома. Когда мать уходила на поденщину, мальчик с утра и до сумерек слонялся по замусоренному двору, собирая всякий хлам — бутылки, консервные банки, кости, стекляшки, — и, усевшись на солнцепеке, строил из них станции, будки, водокачки и поезда.

Если ветер сносил белье с веревок или шкодливый кот утаскивал что-либо у соседок, они не искали виновников, а ловили безнадзорного Кирюшку и драли за уши.

Мальчишки, зная, что за Кирюшку ни от кого не попадет, пристреливали по нему рогатки, а когда он жаловался — били.

Вечерами мать возвращалась с работы издерганная и усталая. Увидев исцарапанного и изодранного сынишку, она с плачем кляла его, запирала в чулан и шла к стрелочнику Никите просить помощи.

Рябой Никита от воспитательной работы не отказывался. Он сгребал Кирюшку цепкими руками за ворот, тащил, как котенка, на кухню и там, пыхтя, деловито привязывал к скамейке.

Потом стрелочник просил «чего-нибудь» промочить глотку. Водки не было, и мать наливала в стопку денатурату, приготовленного для примуса. Никита хмурясь выпивал его, морщился и крутил головой. Кирюшка, подвывая от страха, ждал, когда рябой снимет тонкий ремешок и начнет стегать.

Первые удары обжигали тело нестерпимым огнем. Кирюшка извивался, дрыгал ногами, визжал. Мать хватала его голову, зажимала дрожащими пальцами рот и от жалости плакала.

— Потерпи, Киря, дядя Никита человека из тебя сделает.

Решив, что без отца мальчишка совсем отобьётся от рук, мать упросила бабку Катю подыскать ей подходящего мужа.

Единственным бобылем оказался все тот же рябой стрелочник Никита.

Мать поплакалась соседкам на свою судьбу, отдала бабке Кате старую шаль и пустила Никиту жить в свой дом.

В годы, когда не стало ни денатурата, ни водки, Никита являлся с дежурства больным и угрюмым. Без хмельного он не мог есть пустых щей и лепешек из дуранды. Мать всячески ухищрялась таскать ему из столярки, где работала уборщицей, в бутылочке от духов политуру.

Проглотив разбавленное водой мутное питье, стрелочник несколько минут не мог отдышаться, а потом багровел и становился разговорчивым. Он ставил перед собой Кирюшку и спрашивал:

— Отец я тебе или нет?

Кирюшка хмуро поглядывал на мать и молчал.

— Отец, — торопливо подсказывала мать.

— Отец, — нехотя повторял Кирюшка.

— А раз отец, то должен я тебя учить?

«Да» или «нет» приводили к одному и тому же: Кирюшка должен был расстегнуть штанишки, лечь ничком на скамейку и ждать жгучих ударов тонкого ремня.

Если он пытался улизнуть, то рассвирепевший Никита хватал его за ворот, бросал на пол, зажимал голову между ног и нещадно сек, теперь уже за упрямство.

Избитого Кирюшку, потерявшего голос в крике, мать уводила в чулан, прикладывала к иссеченным местам мокрые тряпки, гладила шершавой рукой горячее тело и учила:

— Надо слушать дядю Никиту, он добра тебе хочет. Храбрей будь, сам ложись, меньше попадет. Отцу-то робкому плохо жилось.

Мать была права: забитого и бессловесного мальчишку даже в школе всякий норовил ущипнуть, сбить подножкой на землю, лягнуть, ткнуть кулаком. Кирюшка заметил, что покладистым и хитрым мальчишкам, умевшим приноравливаться к характерам школьных тиранов и переносить обиды с шутовскими ужимками, жилось легче — их меньше били. А он не умел комически почесываться после затрещин, улыбаться, когда хотелось плакать, падать на спину и по-щенячьи поднимать вверх «лапы» перед обидчиком. Всякое насилие и несправедливость вызывали у него гневные слезы, которые невозможно было сдержать, — они комом скапливались где-то в глотке, туманили и жгли глаза.

Лишь в пионерском отряде, на беседах, мальчик понял, что никакому человеку не позволяется тиранить и бить другого. Зимой, когда Никита за облитый чернилами валенок хотел его выпороть, Кирюшка выпятил грудь и сказал:

— Вы не смеете! Так не воспитывают.

— Что-о? Ты где этакого наслушался? А ну, скидай штаны — и на скамейку!

— Не лягу. Не имеете права!

Мать ужаснулась:

— Кирюшка, ты что — ошалел? Он ведь заместо отца тебе. И злобу не копи, бог накажет.

— Он мне никто! — возразил Кирилл. — И бога нет.

Никита сгреб за ворот упиравшегося мальчишку и, пригнув его к полу, хотел было зажать голову меж колен, но Кирюшка вывернулся и, как волчонок, вцепился зубами в руку. Стрелочник взвыл от боли. Сбив ударом с ног мальчишку, он принялся стегать ремнем по чему попало. А потом, распахнув дверь, выкрикнул:

— Вон из дому! Чтоб ноги твоей больше не было.

Никита думал, что мальчишка испугается холода, вернется домой и попросит у него прощения. Но Кирилл без шапки и пальто ушел по железнодорожному пути к заснеженному тупику и там пробродил до вечера.

Тогда он заболел воспалением легких и провалялся в постели больше месяца, а когда выздоровел, заикание прошло. Других же болезней Кирилл не знал.

Евгений Рудольфович, умевший проникать в души собеседников, немногое выведал у Кочеванова, так как на вопросы тот отвечал неохотно и скупо.

«Скрытный парень, — подумал Гарибан. — Но для первого знакомства и этого достаточно».

Лес, по которому они шли, был смешанным: рядом по-осеннему пестрели лиственные деревья и виднелась темная зелень сосен и елок. Изредка, как пламя, рдели гроздья рябины.

В осиннике шуршали опавшие листья.

— Посмотрите, нигде нет ни одной яблоньки, а пахнет яблоками, — заметил Гарибан.

— Да, чем-то похожим, — согласился Кирилл. — Я люблю запах палого листа.

Минут через пятнадцать они вышли к большому озеру, заросшему у берегов тростником. — Метелки высоких тростинок трепетали на ветру, как султаны, а густая ряска, покрывшая отмели, походила на пестрые ковры.

Невдалеке от озера, на пригорке, стоял небольшой рубленый дом. От него сбегала к мосткам извилистая тропинка.

— Это наш изолятор, — сообщил Гарибан. — Вернее, охотничий домик. Если появится желание поохотиться или рыбку поудить — приезжайте, устрою без путевки. Мои друзья в этом домике находят все, что им нужно.

Кочеванов прошел на мостки, у которых стояли две лодки. Разглядев в прозрачной воде стайку рыбок, он нарочно шатнул мостки. Рыбки испуганно метнулись в стороны. Поверхность воды, точно в нее бросили пригоршню дробинок, взорвалась мелкими брызгами.

— Здесь с удочкой не заскучаешь, — сказал Кирилл.

В парк они возвращались другой тропинкой, мимо скошенных полей, на которых высились стога сена. Поднявшееся солнце было ярким, но уже холодным, как блеск стекла.

Над полями, цепляясь за что попало, летели длинные паутинки — вестники бабьего лета. Кирилл знал, что на кончике каждой белоснежной нити сидит крошечный паучок-путешественник. Он хотел поймать одного и показать Гарибану, но потом передумал: «Зачем? Кто он мне — этот доктор, навязывающийся в друзья?»

Над кустами то и дело пролетал пух, словно где-то ястреб терзал пичугу. Кочеванов вгляделся в заросли и, увидев облысевшие головки одуванчиков, сообразил, что это они пустили по ветру свои пушистые шапки. Он рад был вспомнить то, что знал в детстве.

Впереди послышались голоса. За деревьями парка на спортивных площадках замелькали разноцветные косынки, футболки, тренировочные костюмы. Человек тридцать спортсменов занимались кто прыжками, кто метанием гранат, кто упражнениями на снарядах. Как-то особняком, в стороне от всех, на гаревой дорожке тренировалась девушка в кремовой блузке и белых трусах.