Сказка 1002-й ночи - Йозеф Рот

В день, когда поезд Шах-ин-шаха прибыл на венский Вокзал Франца-Иосифа, силами четырех гвардейских рот и двух сотен конных и пеших полицейских были перекрыты все улицы. Заботливое гостеприимство Его Императорского и Королевского Равноапостольного Величества гостеприимно позаботилось и о том, чтобы все вагоны поезда, который доставил персидского властелина в Вену, были покрашены в белый цвет, подобно кораблю, на борту которого шах прибыл в Европу. На перроне выстроилась рота гвардейцев из полка гроссмейстера Тевтонского ордена. Капельмейстер Йозеф Нехвал дал знак исполнить персидский национальный гимн.

Правда, турецкий барабан и литавры произвели, безусловно, больше шума, чем требуется даже для исполнения персидского национального гимна. Особенно неистовствовал турецкий барабан, взгроможденный на хребтину отличавшегося многотерпением оркестрового лошака, и сам лошак затрясся и начал медленно поворачиваться; но этого не заметили ни барабанщик, ни капельмейстер Йозеф Нехвал. Последний размечтался об орденах, выставленных в витрине у Тиллера.

Кайзер чувствовал себя неуютно в непривычном для него мундире. Кроме того, было жарко: стоял один из тех дней в начале мая, какие предвосхищают июльский зной. Стеклянное покрытие над перроном чуть было не расплавилось. Да и персидский гимн пришелся кайзеру не по душе. С наигранным уважением выслушал он его — с показным и демонстративным уважением…

Когда шах вышел из вагона, кайзер приобнял его на мгновение. Шах обошел роту почетного караула. Капельмейстер скомандовал австро-венгерский гимн. Персы застыли как вкопанные.

Сели в кареты, отъехали. Люди кричали из-за живой изгороди голубых мундиров: «Ура, ура, ура!» Кони, на которых восседали полицейские, рассвирепели и, вопреки воле всадников, принялись лягать толпу, нанеся увечья двадцати двум зевакам. В разделе полицейской хроники во «Фремденблатт» позднее сообщили о «трех случаях обморока».

Эти «три случая обморока» никоим образом не омрачили радости венского населения в связи с прибытием великого шаха персов. Все, кто, и поглазев на него, остался невредимым, да и жертвы «обморока», возвратились домой осчастливленными — в такой мере, словно эта радость оказалась ниспослана лично каждому. Станционные рабочие и носильщики тоже были счастливы, даром что изрядно вспотели. Ибо великий шах Персии прибыл со множеством тяжеленных чемоданов. Эти чемоданы с трудом поместились в четырех стандартных товарных вагонах, которые, однако же, в Триесте забыли подцепить к подвенечно-белому официальному поезду Его Величества. Адъютант гофцеремонимейстера Кирилида Пайиджани без толку бегал взад и вперед по перрону. За ним вприпрыжку несся начальник станции Густль Бургер. В служебном помещении вокзала неустанно отбивал чечетку аппарат Морзе. Бедный начальник станции Бургер не понимал ни слова на том французском, на котором изъяснялся адъютант персидского гофцеремонимейстера. А единственный человек, который мог бы помочь в этой отчаянной ситуации, стоял, откровенно и завидно скучая, у буфетной стойки в зале ресторана первого класса. Это был ротмистр барон Тайтингер, из девятого драгунского, открепленный на неопределенный срок от своего полка и приданный дворцовой и правительственной канцелярии для так называемого «специального использования». Барон стоял, прислонившись к буфетной стойке, спиной к окну, однако время от времени поворачивался и с мизантропическим удовольствием разглядывал смехотворного начальника станции и своего персидского коллегу Кирилиду Пайиджани. Потихоньку, про себя, Тайтингер именовал его «янычаром». Часы над буфетом показывали начало третьего пополудни. На половину пятого у Тайтингера был уговор с госпожой Кронбах, у Хорнбихля. Ее муж был владельцем шелкопрядильной фабрики, коммерции советником, и жили они в Деблинге. Госпожа Кронбах была его страстью, так он себе навоображал. Сказал себе однажды, что она его страсть, назначил ее своей страстью и принялся доказывать это себе самому тем, что хранил ей верность. Она была, строго говоря, не первой его страстью, а второй.

Итак, ротмистр Тайтингер стоял, прислонившись к буфетной стойке. Время от времени он посматривал в окно, затем переводил взгляд на стенные часы над головой у светловолосой девицы, которая его обслуживала и которую он считал одним из атрибутов и аппаратов, необходимых и неизбежных при эксплуатации железных дорог. Он радовался тому, с каким волнением носятся по перрону эти двое — начальник станции и «янычар». К сожалению, ему было необходимо дождаться момента, когда прибудут чемоданы шаха, и госпоже Кронбах тоже придется подождать, а в этом нет ничего хорошего. Но тут уж ничего не поделаешь.

Наконец, в половине четвертого, когда ротмистр пригубил уже четвертый «Хенесси», прибыл, громыхая, как настоящий экспресс, поезд, состоящий из четырех товарных вагонов. А с ним — и багаж Шах-ин-шаха.

Лишь в это мгновение Тайтингер устремился на перрон. Он остановил начальника станции и сказал:

— Вам надо поторопиться! Его Величество ждут, волнуются. Позор! Что за позор, господин начальник станции!

И, не дожидаясь ответа, барон обратился к своему персидскому коллеге Кирилиде Пайиджани и сказал на том беглом французском, который звучал, собственно, как истинно придворный французский и состоял, казалось, исключительно из одних гласных:

— Какая пунктуальность! Все-таки наша железная дорога — пунктуальнейшая во всем мире!

Железнодорожники и носильщики устремились к товарному поезду. Начальник станции отдавал им распоряжения лично; тем временем ротмистр расхваливал своему персидскому коллеге воистину восточные чудеса, какими славятся иные ночные заведения Вены.

Перс внимал ему, улыбаясь любезной улыбкой, какую надевают на лицо многоопытные светские люди, когда им надо скрыть снисходительность к собеседнику. По этой улыбке барон сразу же понял, с кем он имеет дело. Этот «янычар» — он на самом деле никакой не янычар. Аура великосветской лжи — неизбывная, близкая, отлично барону знакомая — обволакивала его, и Тайтингер тотчас почувствовал в нем родственную натуру.

Про себя он уже называя перса «шарман» — высшая похвала, на которую он был способен. То есть для него имелись три класса людей: на вершине пирамиды находились «шарман», или «очаровательные», далее шли «никакие», они же «безразличные», третий, и последний, класс состоял из «скучных». Кирилида Пайиджани — это было ясно — принадлежал к классу «шарман». И барон вдруг сумел выговорить его трудное имя с такой непринужденностью, как будто с самого детства только и имел дело с персами.

— Господин Кирилида Пайиджани, — сказал ротмистр, — я сожалею, что вас задержали так надолго. Эти железные дороги! Эти железные дороги! Поверьте мне! Мы уж отыщем виновного стрелочника!

И, чтобы показать персу, что это сказано не ради красного словца, он подошел к начальнику станции и заговорил на повышенных тонах:

— Свинство это, господин начальник станции, извините уж за крепкое выражение!

— Господин ротмистр, — ответил начальник, — это и в самом деле свинство, но свинство триестское!

— Триест или что другое, наплевать, — сказал ротмистр еще громче. — Главное, что Его Величество прибыли два часа тому назад, а чемоданы все еще не на месте!

Начальник станции Бургер, который постепенно начал опасаться смещения со своей должности, заставил себя сохранить бодрящую и беззаботную приветливость. Да и за единственно подобающим словом в карман лезть не пришлось. Он сказал:

— Но ведь августейшие чемоданы уже здесь, господин барон!

— Да, да, — усмехнулся ротмистр. — Или, вернее сказать, еще здесь, а не в надлежащем месте.

Прошло еще полчаса, прежде чем двадцать два тяжеленных чемодана Его персидского Величества оказались выгружены. Только после этого барон смог покинуть вокзал. К счастью, у вокзала стояла карета, которую адъютанту великого визиря предоставили в полное распоряжение. С великолепно разыгранной застенчивостью Тайтингер обратился к Кирилиде Пайиджани:

— Могу ли я попросить, я бы охотно присоединился, мне тут надо в одно место…

Перс, даже не дав ему досказать свою ложь до конца, с готовностью отозвался:

— Я и сам хотел попросить вас оказать нам честь сопроводить вас точно до того пункта, куда вам назначено службой!

Они сели в карету. Чемоданы же покатились впереди, на трех подводах, запряженных пинцгауэровскими тяжеловозами. В пути ротмистр поднялся, похлопал ливрейного кучера по плечу и сказал:

— Останови-ка, любезный, у Хорнбихля.

Кучер в знак согласия поднял кнут. Кнут поддакнул, издав вдобавок легкий щелчок. Облегченно и радостно Тайтингер вновь опустился на мягкое сиденье рядом с «шарман», то бишь своим персидским коллегой.