В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 1 - Петр Якубович

Для композиции книги характерна хронологическая последовательность изложения событий, обилие массовых сцен, отсутствие центрального "героя", введение новелл-эпизодов (роман Штейнгарта, "Ферганский орленок", "Кобылка в пути" и др.). Так складывается обобщенный образ каторжного Шелая, в котором томятся представители почти всех национальностей царской России. Мы встречаем в каторжном Шелае, кроме русских, украинцев (Годунов, Залата, Егоза), поляков (Нияниясс, Пендраль), евреев (Шустер, Борухович), лезгин (Шах-Ламас), узбеков (Маразгали), татар (Зулькарнаев), киргизов (братья Стамбеки, Салманов), молдаван (Абабий, Стрижевский), мордвинов (Буланов), азербайджанцев (Айдар Якубайка), цыган. По широте изображения картины каторги конца XIX века "В мире отверженных" были бесспорно второй книгой после "Записок из мертвого дома" Достоевского, осудившей убедительно и страстно царскую каторгу в целом.

Глубокая гуманистическая мысль о человеке, изуродованном каторгой, роднит "Мир отверженных" не только с "Мертвым домом", но и с "Воскресением" Л. Толстого и "Островом Сахалином" Чехова. Характерно, что, работая над каторжными сценами "Воскресения", Л. Толстой проявил особый интерес к книге Якубовича. Как и в "Воскресении" Л. Толстого, большую роль в книге Якубовича играет прием социальных контрастов, а также отступления, как прямое выражение морально-этических и политических позиций автора. Лирические тревожные раздумья чередуются в книге с философскими рассуждениями о судьбах народа, интеллигенции, родины. Именно в отступлениях вырисовывается образ автора как активно действующего лица, истинного друга и защитника "несчастных". Якубович, как и Чехов, полностью отказался от зарисовки сенсационных уголовных случаев, таинственных "героев" нашумевших процессов, авантюрных историй, характерных, например, для книги В. Дорошевича о Сахалине, и все внимание сосредоточил на анализе типических судеб "отверженных", попавших в тиски мучительной каторги. Для "авторской манеры характерно сочетание публицистической мысли с художественным обобщением.

В книге Якубовича, так же как и в "Острове Сахалине" Чехова, нередки экскурсы в прошлое. Так, в рассказах и легендах старика сторожа встает перед читателем страшный мир дореформенной каторги. Но рассказы о прошлом важны автору не сами по себе. В них Якубович подчеркивает зловещую, трагическую преемственность жестоких нравов каторжного ада, сохранившего почти в неприкосновенности отвратительные традиции времен крепостнического душегубства.

Мысль автора выходит за пределы каторжной тюрьмы. Он размышляет о богатых возможностях сибирского края, о замечательных чертах народа, сохранившего в суровых, неблагоприятных условиях лучшие свойства национального характера. У сибирского народа, который "не знал крепостного права", Якубович отмечает отсутствие раболепия перед властями, практичность и трезвость взгляда: "Ум его (сибиряка) менее засорен отжившими традициями и предрассудками, более способен к развитию новых идей и понятий, отличается большей независимостью и свободолюбием".

Вся система изобразительных средств книги раскрывает основной социальный конфликт: борьбу двух враждебных миров: мира "отверженных" с миром властей ("духов") всех рангов, начиная от штабс-капитана Лучезарова до генерала из Петербурга.

Прием социальной типизации и антитезы является определяющим принципом построения и группировки образов, картин природы к описаний обстановки каторжной жизни. Ожиревший "господин начальник" Лучезаров; толстопузый, с красным опухшим лицом заведующий рудником Монахов – и оборванная голодная "шпанка"; губернатор "с ласковым взглядом и убивающей кроткостью в голосе" – к чахоточные каторжники (Богодаров и Звонаренко); барская обстановка в доме начальника – и зловонные параши в камерах, напоминающих свинарники; ликующая природа Забайкалья – и обледенелые норы рудников, и т. д.

Обобщающим образом власти в книге является "господин начальник" каторжной тюрьмы, штабс-капитан Лучезаров, прозванный "Шестиглазым". По глубине типизации и остроте сатирической характеристики Лучезаров – большое художественное достижение автора. Перед нами встает законченный тип палача-джентльмена, нарисованный еще Достоевским в "Записках из мертвого дома", а позже названный Чеховым в "Острове Сахалине" помесью Держиморды и Яго.

Лучезаров угрожает арестантам не только плетями, как в прошлом "варвар" Разгильдеев. "Нет, я буду бить вас по более чувствительным местам, – говорит он заключенным, – кроме сурового содержания в карцере, на хлебе и воде, в кандалах и' наручниках, даже на цепи, если понадобится, я буду лишать виновных скидок и отдавать под суд", то есть увеличивать срок каторги. За внушительной внешностью сановника ("за самого фельдмаршала сойти мог"), выхоленного человека, пристрастного к острым духам и лайковым перчаткам, кроется заурядный карьерист и циник, презирающий все истинно человеческое. В тюремных "правилах" Лучезарова – розги, плети, суд, наручники, кандалы, темный карцер, телесное наказание "так и пестрели в глазах, так и скребли по сердцу, словно гвоздь по стеклу". Личность Лучезарова как-то давила и пригнетала к земле, и "каждый чувствовал себя в его присутствии, как собака при виде поднятого над ней кнута".

Как ни слабо было развито у большинства арестантов чувство человеческого достоинства, но и эти жалкие остатки вытравлялись в Шелае, на каждом шагу попиралась их личность. "Ты – каторжный! Ты – раб и больше ничего! Ни божеских, ни человеческих прав у тебя нет, вон как у тех быков, что возят мне воду!" – кричал Лучезаров на заключенных. В тюрьме решительно все было направлено к тому, чтобы превратить людей в автоматы, действующие по команде и "согласно инструкции".

Якубович показывает, как на каторге "постоянный кошмар злых бесчеловечных порядков, обычаев, привычек", не исправляет, а окончательно портит человека (история Огурцова и Миши Пенто). В эпизоде избиения казаком Васькой больного арестанта Якубович подчеркнул, что даже добрый по натуре человек совершает здесь зверские поступки потому только, что их безнаказанно "принято совершать".

Терроризирующий режим каторги приводит Лучезарова и его "образцовую" тюрьму к полному краху. Но Якубович понимает, что убрать одного жестокосердного начальника – это еще не значит хоть сколько-нибудь оздоровить атмосферу каторжного застенка. Уходят Лучезаровы, но остаются их подручные Пальчиковы, Безыменные, Ломовы – те же "бесчеловечные дубины". В конце книги возникает образ новой каторги – Сахалина, которого "страшились, как смертной казни". Это был "живой гроб, из которого нет возврата назад".

В каторжном Шелае автор обобщил материал карийских и акатуйских наблюдений, свидетельствовавших о глубоком антагонизме между заключенными и "начальством". Каторжники, подчеркивал Якубович, – "все без исключения отличались страшной ненавистью к "железным носам", дворянам, купцам, чиновникам". При посещении каторги губернатором "все недовольство, какое накоплялось в ней годами… все это моментально вспыхнуло, как порох от поднесенной к нему горящей спички, и приняло форму страстного, неудержимого протеста". В стихийном протесте каторжников (особенно Семенова) побудительным мотивом является "непримиримая ненависть ко всем существующим традициям и порядкам, начиная с экономических и кончая религиозно-нравственными".

Но если прошлая жизнь "на воле" научила заключенных ненавидеть барина и чиновника, то она не научила их бороться с ними. Еще менее научить этому могла тюрьма. Отсюда – неспособность к борьбе, характерная для большинства обитателей каторжного Шелая. Естественное чувство протеста у заключенных приобретает порой характер диких, анархических порывов. Якубович отмечает, что каторжниками "проповедовались такие разрушительные теории, какие не снились ни одному анархисту в мире".

В арестантской массе Якубович отмечает суеверие, но за редкими исключениями он не заметил в пей следов религиозного умиления. Характерно, что в книге нет описаний ни одного религиозного праздника (Достоевский посвящает этому вопросу целую главу). Молитва, читаемая по утрам, походила скорее на богохуление. В рассказах заключенных "с обычною бранью против закона, веры, бога" автор отмечает особенную злобу и ожесточение против попов. В духовенстве каторга видела защитников власти. Очень характерна сцена посещения камеры немцем-миссионером. Розданные им Евангелия немедленно пошли на курево и другие "еще более низменные потребности".

В книге Якубовича воинствующий гуманистический пафос писателя-демократа противостоит ханжеской религиозно-филантропической морали, проповедуемой "верхами" для "заблудших". Перед писателем стояла трудная задача: найти в испорченном, озлобленном и одичавшем существе искры человеческого достоинства. Не впадая в идеализацию, писатель подводит к выводу, что даже в самой закоренелой душе преступника можно пробудить человеческое, обнаружить скрытую, искаженную невыносимыми условиями трудовую основу народного характера.