Мужчины, рожденные в январе - Е. Рожков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из отпуска Иван Петрович с женой всегда возвращается досрочно, без гроша в кармане, с приличным долгом. Первое время муж и жена ругают себя за расточительство, клянутся, что уж в следующий раз и копейки даром не потратят. До очередного отпуска Саповы вновь отчаянно копят, экономят буквально на всем — еде, одежде, других вещах. И вот попадают на Юг, появляются на берегу благословенною синего Черного моря, в стране тепла, обворожительных женщин, дорогих вин и всяких соблазнов, где жизнь кажется необычно легкой и красивой, и тут с Саповыми что-то происходит, в них сгорают какие-то предохранители, и они безудержно сорят деньгами, мотаются по магазинам и ресторанам.
Мотовство свое Иванпетя оправдывал наследственностью: дед его был купцом, ворочал в свое время тысячами. Откуда в жене, человеке не городском, а деревенском, такое мотовство, Иван Петрович не мог понять.
Семен Задов стонет, кашляет, шмыгает, словно простуженный, носом, бубнит, как филин:
— Они что, сгинули? Да за эти три часа можно на луну сходить.
— Нашел кому верить, — сквозь ухмылку говорит Сапов.
Иван Петрович успел насидеться, належаться, и теперь он вновь сидит за столом и слушает пургу.
— Может, заблудились?
— Этот больно много языком мелет, а дел путных от него не жди. Кто много болтает — тот мало работает…
— Врешь! Колька злой до работы. — Семен садится, зевает, тянется, и тело его сыро похрустывает. — Ты не переживай насчет заработка, потом наверстаем.
— Когда потом? Чудак, у меня ж средний падает, а отпуск на носу.
— Чего ты такой Жадный? Не пойму я тебя. Наверное, оттого с тобой так и скучно, что ты жадный.
Бригадир сползает с кровати, надевает валенки, что стоят у порога, накидывает на плечи полушубок и выходит в сени. Сени узкие, из тонких досок, которые от ветра прогибаются.
Ветер с неистовой силой рвет дверь. Крутящейся снеговой плотью забито пространство. Где земля, где небо? Что можно разобрать в этой сумасшедшей круговерти?
Вот такая же неразбериха и на душе у Семена. Как не стало жены, так не стало на душе покоя и радости. Семен, Семен, отчего тебя обошло стороной счастье?! И сквозь ветер он слышит нежный женский голос.
Семен возвращается в сени, лицо от снежной пыли стало мокрым, волосы волглыми. Семен вытирается носовым платком, вытряхивает полушубок, обмахивает щеткой валенки и нехотя вползает в балок. Духота тесного помещения ударяет в ноздри, как застоявшаяся печаль в душу — колко и ноюще.
— Ни черта не видно, — хмуро роняет Семен, раздевается и ложится на кровать.
В балке сумеречно, но огня не зажигают: керосиновая лампа больно сильно коптит, а электростанцию еще, не, отремонтировали. Иванпетя, склонившись над столом, в бледном квадрате света из окна строит карточный домик. Индюк, разинув большой рот, вяло шевелит сухим языком и что-то мычит во сне. Семен скрипит — зубами тяжело, обреченно вздыхает.
— Может, поиск какой-нибудь организуем? — спрашивает бригадир у Ивана Петровича. — Хотя в такую-то пургу…
— Да чего ты страдаешь! Гляди, заблудится он. Этот, поди, уже нашел себе здесь деваху и развлекается. Он же без таких-то и дня не переживет.
Иван Петрович кивает на стену напротив, где над кроватью Мятникова вместо ковра наклеены цветные фотографии из знаменитого иностранного журнала для мужчин. Девицы в непристойных позах, томно и стыдливо улыбаясь, поблескивая в полумраке золотистыми обнаженными телами, демонстрируют молодость и страсть.
Как-то, подгадав момент, когда в балке никого не было, Иванпетя большинству оголенных девиц подрисовал усы и бородки клинышком, под кардинала Ришелье. Мятников рвал и метал, бегал по балку с кулаками, но так и не узнал, кто обидел его красоток.
В сенях неожиданно раздается глухой стук. Балок трещит. Семен и Иван Петрович раздетые, перепуганные выскакивают в сени.
В седой мути снега, задуваемого ветром в распахнутую дверь, они видят, как Мятников и Банков пытаются закатить в сени деревянную бочку. Бочка таких огромных размеров, что не проходит в довольно широкий дверной проем.
— Чего уставились? Туды вашу, — зло кричит Мятников. — Ломайте стояк, а то эта курва не лезет.
Бригадир, Семен смотрит на ребят, на огромных размеров бочку и ничего не может понять.
— Ты пошли за делом, — как-то не по-русски говорит он. — А выходит какая-то бочка.
— Иди ты, ваша светлость, знаешь куда? — отрезает Мятников. — Без дураков обойдемся.
Николай поддевает неизвестно каким образом появившимся в его руках ломиком стояк дверной коробки. Доска с сухим треском ломается. Мятников переламывает еще пару досок. Проем стал гораздо шире, и бочка свободно вкатывается в сени.
— Чего глазами шлепаете, прилаживайте назад доски и дверь закрывайте! — Это уже молчаливый, замкнутый Василь стал командовать.
Семен в сердцах плюет, через силу пытается улыбнуться, но в снежном дыму все кажется, будто он ощерился, как лошадь. Непривычно это и страшно. Бригадир уходит в балок. Иванпетя, поеживаясь, сквернословя, прилаживает доски, закрывает дверь.
Банков вносит в балок объемистую, довольно тяжелую бумажную коробку.
— Ну, будет дело! Будет! Бее устрою в лучшем варианте, — потирает замерзшие руки Мятников. — Вот заварганю так заварганю!
— Что в коробке-то? — спрашивает Банкова Иванпетя.
— Сахар… — отвечает тот.
— Вы что, психи? Куда нам его столько? На десять лет хватит, — бубнит Иванпетя.
Семен приподнимается на койке, сопя, зло говорит:
— Ты брось эти штучки, говори, где твоя инициатива…
Мятников понимает, что бригадир рассердился, и тут же раскрывает свой секрет.
— Ну и дуромолы вы все, неужто не поняли, что я решил брагу сварить?
— Бра-гуу! — ахает Иванпетя. — Фантастика! Как же мы раньше до этого не доперли?
— Хватит ругаться, за дело, мужики! — Мятников становится в центре балка и начинает давать всем задания: — Иванпетя и Зад, сходите к колхозному складу и там откопайте в снегу несколько старых оленьих шкур. Колхоз их выбросил, а нам они пригодятся для утепления бочки. Индюк, поднакопил силы? Теперь таскай воду из ручья. Мы с Василем начнем подготавливать бочку.
— Прямо фельдмаршал, — одеваясь, говорит Иван Петрович. — Тебе, Мятников, какой-нибудь Клондайк нужен…
— Зачем?
— Конституция у тя авантюрная.
Пурга кончилась на третьи сутки, кончилась в самое неподходящее время, когда у шахтеров в балке подоспела брага.
Утром из-за сопок выглянуло сине-малиновое солнце. В тишине запахло крепким, крутым морозом, как пахнет осенью горелой листвой в садах. Небо было белое, как и снег, нанесенный пургой с моря. Казалось, что небо — это продолжение заснеженной земли. Солнце такое близкое, что до него можно дотянуться рукой.
Поселок, засыпанный снегом, ожил: задымили трубы в домах, появились на улице дети и собаки, взрослые расчищали тропинки и дороги.
Наконец-то отремонтировали электростанцию, и с утра в домах горел свет.
Раньше всех в этот день встал Иван Петрович. Он выскочил прямо в кальсонах с чайником в сени, сбросил с бочки шкуры, отодвинул крышку и зачерпнул мутной белесой жидкости, слегка пузырившейся, разящей сивухой. В балке все еще спали, но когда Иванпетя налил брагу в кружку и выпил, тотчас проснулся бригадир Семен и спросил:
— Ну как, подоспела?
— В норме, стервь! Прямо в голову шибанула, целительная гадость.
На железную печь водрузили большой котел, нарубили в него оленины, выписанной накануне в колхозном складе, и, пока варилось мясо, пропустили по кружке браги, потом по второй, третьей.
Брага оказалась крепкой, горьковатой и резко отдавала дрожжами.
О работе в этот день никто даже и не вспомнил, О том, что кончилась пурга, шахтеры узнали, когда взошло солнце и крохотное оконце в балке подернулось малиновым отсветом.
— Никак, пожар! — ахнул опьяневший Иванпетя.
Василь Банков, пошатываясь, вышел из балка, долго тер снегом лицо, потому что не мог увидеть горящий дом, потом обратил свой взор на восток, на восходящее солнце и засмеялся.
— Мужики! — заорал он, ввалившись в балок. — Взошло солнце, начался полярный день, и есть смысл обмыть это историческое событие.
Подвыпивший Семен лез ко всем целоваться, умолял друзей быть верными женам, оберегать их от житейских невзгод и тяжелых болезней. — Нету, мужики, мочи в одиночку жить, нету-тиии…
— Вот теперь-то вы все как на ладони. Распахнула ваши души бражка. Вижу, кто вы все есть изнутри. А то все меня в баболюбии обвиняете! — Мятников похохатывал, самодовольно ухмылялся.
— Ты теперь вправе над нами потешаться, но не моги этого делать. Пьем мы не ради утехи, а от безделья. Безделье ведь самая страшная болезнь для мужчины, — кричит Иванпетя. — Если ты меня уважаешь; так я тебя до гроба любить буду. Я тебя всегда, как лучшего друга, с поля боя израненного и окровавленного вынесу.