Туман и дракон. Книга первая - Екатерина Булей

– В воде…он убивает… медленно… – простонал Раду, хрипло дыша.

Князь прекратил экзекуцию, отбросил плеть. Тяжело опустился на стул.

– Говори.

– Он убивает… за несколько часов… в мученьях, – продолжил Раду. – Отравленный… чувствует боль, в животе в груди…потом его тошнит…потом отнимается дыхание…и смерть… Я не хотел этого, мне приказали…я не смел противиться… прости, мой господин, Христом-богом молю… прости-и-и… я искуплю свою вину, буду служить тебе, мой князь… – скулил лазутчик, обхватив дракулины сапоги и прижимаясь к ним избитым лицом.

– Посмотри на меня, Раду, – голос Влада снова стал ласковым, бархатным. Раду нерешительно поднял голову и взглянул князю в лицо. Тот улыбался. Неужели дьявол его пощадит?

– Признаюсь, я сейчас очень хотел угостить тебя твоим напитком, – задумчиво сказал Дракула. – Но решил, что это будет не совсем справедливо.

Луч безумной надежды уже вовсю грел сердце лазутчика Раду. А князь тем временем продолжал:

– Ты сказал, что отравленный этим зельем мучается несколько часов. Всего лишь. По-моему, предавший свою родину и своего государя, достоин большего.

Раду почуял неладное. Он смотрел в зеленые глаза Дракулы, и его вновь медленно охватывал ужас. Дракула же закончил:

– Он заслуживает не нескольких часов мучений – а нескольких дней. Тебе приготовят хороший кол, Раду. Длинный, красивый, как для знатного боярина.

Подземелье огласилось воем. Разван еле оторвал лазутчика от остроносых сапог князя. Раду извивался, пытаясь вырваться, приблизиться к Дракуле:

– Не-е-т, пожалуйста, только не на кол! Лучше убей меня сейчас, мой господиин! Пощади, не на-адо!

Дракула вышел из камеры, с силой хлопнув дверью. На лице его проступила неимоверная усталость; губы искривились в горькой гримасе. Молча поднимался он по лестнице. На стенах плясали изломанные тени.

Много, очень много предстояло еще сделать князю. Время битвы неумолимо приближалось, часы текли, как песок сквозь пальцы.

В церкви было душно, жарко мерцали золотые огоньки свечей. Князь не слушал священника, его мысли были полностью заняты предстоящим сражением. Но все же Влад размашисто осенял себя крестным знамением, когда нужно, так же, как и его приближенные, поглощенные молитвой. Отвлекшись, наконец, от размышлений о завтрашнем дне, он всмотрелся в суровые лики икон. Господь не оставит его в трудную минуту. Да, он грешен – а кто нет? Но все, что он делал, он делал во имя своей родины. Кто виноват, что невозможно достичь процветания без крови, без страданий, без жестокости? Зло должно быть наказано, уничтожено твердой рукой без пощады. Здесь он, князь Дракула, карающий меч в руке господа бога. Он показывает погрязшим во зле, что такое ад – здесь показывает, на земле. А может, тогда и правильно, что его называют дьяволом? – мелькнула вдруг мысль. Владу стало не по себе; он вновь перекрестился и почти беззвучно зашептал молитву. Когда его не станет – продолжит ли кто его дело? Михня, старший сын, должен унаследовать трон. От него, Влада Дракулы, взял он только вспыльчивый упрямый нрав… пожалуй, даже еще более вспыльчивый, чем у родителя своего. Сможет ли он удержать власть, и если да – сможет ли править Валахией достойно? А что будет с Владом и Николаем, рожденными Илоной? Вопросов много, ответов нет.

Обедня продолжалась. «Господу помо-о-ли-мся»! – гудел на всю церковь бас священника. Помолимся. И отправимся изгонять бесов – захватчиков и предателей, терзающих многострадальную Валахию. Очистим родину от скверны. И да не дрогнет рука карающая.

В чужих краях, в иных пределах

Влад Цепеш несся в облаке снежной пыли, зажав мертвой хваткой меч. Конские копыта глухо ударялись о промерзшую землю, морозный воздух обжигал щеки. Черные ветви деревьев, едва прикрытые лохмотьями снега, изгибались, словно руки, воздетые в мольбе. Сзади доносился приглушенный шум битвы – лязганье оружия, крики, ругательства, конское отчаянное ржание. На кровавом снегу валялись измятые, затоптанные штандарты. Долина была усеяна мертвыми и умирающими. Где турки, где валахи? Поди-ка разбери! Мертвых было больше, чем живых. Битва, похоже, близилась к концу… но еще только близилась.

Прямо на Влада с воплями летели пять человек, размахивая оружием. Соотечественники, а стало быть, изменники. В груди князя набухал комок гнева. Хорошо! Нахлынуло знакомое бешенство боя. Противники с криками сшиблись – на Цепеша посыпались удары, но они не достигали цели, встречая отпор его меча. Сейчас у него был словно не один меч, а три, пять, множество! Волосы, мокрые от пота, липли под шлемом к голове. Вот один из нападавших с воплем упал на землю – хорошо! Но дикая боль уже пронзила правую руку; князь глухо вскрикнул и пошатнулся в седле. Враги сразу же воспользовались преимуществом и обрушили на него град ударов. «Какое красное небо… и снег… почему?» – промелькнуло в голове. Хотел выкрикнуть напоследок проклятие предателям, но из горла вырвался только хрип. Что-то теплое, соленое потекло по подбородку. Мир закачался, закрутился… и исчез.

Дальше настало марево. Искрящееся рдяное марево с островками просветлений, во время которых он открывал глаза, видел над своим ложем какие-то фигуры и даже пытался разобрать, что они говорят, но всё смывала новая волна багрового тумана, где тонули все и всяческие очертания. Погружаясь на дно тумана, он наблюдал сцены, в которых прошлое мешалось с небывалым. То плясали там с лихим гиканьем его воины, подхватив под бока красоток – праздновалось возвращение с победой, но какой и над кем, он забыл. То они с венгерским королём Матьяшем и с тянущимся за ними хвостом почтительной свиты шли по берегу пруда, чинно обсуждая итоги крестового похода на Стамбул и отмахиваясь от красных рыбок, которые вились в воздухе вокруг; всё тело горело, хотелось прямо в одежде прыгнуть в воду, но нельзя было нарушить дипломатические приличия. То окружал его погожий летний день, полный расслабляющего зноя, и солнце заполняло небо, и гигантские красные цветы среди зелени склоняли свои пышные головки, но всё это было настолько пропитано ядом тоски и безысходности, что он отчётливо понял, где на сей раз оказался: при дворе султана. И ему снова тринадцать лет. А оттуда цепочка то ли намёков, то ли образов неотвратимо вела в походную палатку полководца, где он стоял перед своим отцом, тоже Владом, и легче было бы опустить голову, чтобы, по крайней мере, не смотреть, как шевелятся отцовские губы, изрекающие его участь, но он пересиливал себя, потому что в этом заключалась в тот миг вся его гордость – не склонить головы даже перед неотвратимостью судьбы, определявшей его, среднего государева сына, в заложники…

В очередной раз вынырнув из марева, он забарахтался на поверхности и совершал усилия до тех пор, пока сознание не обрело более или менее прочную опору. Однако глаза открывать не спешил. Над ним спорили трое. Язык был румынский – правда, какой-то странный румынский: некоторые слова, вроде бы знакомые, звучали непривычно, а попадались и такие, которые ставили его в тупик. Но что касается интонаций, сомнений не было: трое не просто беседовали, а спорили. Причём в споре выбрызгивалось раздражение на грани ругани, с трудом прикрываемое вежливостью. Тем более стоило прислушаться, не подавая вида, что очнулся. Выяснить, где он: у врагов или у своих?

– П-понимаете, доктор, г-генерал ждать не любит, – голос совсем молодой, спотыкающийся на согласных, как это бывает с заиками.

– Нет-нет, я категорически не рекомендую рассказывать ему всё сейчас. – Голос ровный, глуховатый; голос человека, привыкшего успокаивать и объяснять.

– Он ещё не окреп.

– Ну так тем лучше! – Низкий баритон, который казался громче от настойчивых, даже нагловатых интонаций. – Пусть крепнет, проникшись своей миссией.

– Обезболивающие, на которых мы его держим, изменяют сознание. – Снова голос, привыкший успокаивать. – Он вас попросту не поймёт.

– Вот даже как? – Нагловатый, похоже, обрадовался. – Хорошо, что предупредили. С этого дня – никаких обезболивающих.

Когда второй собеседник снова заговорил, успокоительная мягкость его покинула:

– Но это же безумие! Вы что, собираетесь учить меня медицине?

– Д-доктор… Ксаверий… п-пожалуйста, не надо…

– Медицине – нет. А вот истории берусь поучить. Вот это тело, которое тут перед нами валяется чуть ли не в виде трупа, истыканное капельницами и ещё понятия не имею чем, принадлежит не современному хлюпику из числа ваших обычных пациентов. Оно принадлежит тому, кого ни одна инфекция не свалила, а в пятнадцатом веке, между прочим, от всяких осп и холер перемёрло полнаселения. Оно принадлежит тому, кто реку переплывал в полном боевом снаряжении, а его не каждый спортсмен поднимет. Оно принадлежит тому, опять-таки, кто сам себе раны перевязывал, а потом вскакивал в седло и вёл войско в бой. И если вы хотите сказать, что он тут у нас, при полной медицинской заботе и прочих антибиотиках, только без обезболивающих, ласты склеит – я после этого прима-балерина.