Чаша. (Эссе) - Владимир Солоухин

Не знаем, где стояла деревянная церковь. Скорее всего на том же приблизительно месте. Не знаем, где в те времена (во времена Дмитрия Донского и Иоанна Грозного) хоронили алепинских прихожан, скорее всего тут же, внутри церковной ограды. К времени моего детства церковь и ограда выглядели так.

Прежде всего скажем, что они стояли в середине села. Деревенские избы окружали их на некотором отдалении прямоугольником, с четырех сторон. Грубо и схематично, но, в общем-то, верно. Ограда была кирпичной, но, как и сама церковь, – побеленной. В ограду вели со всех сторон и углов шесть арок, покрытых железом и увенчанных простыми крестами (дерево, обитое железом). Были “Царские врата”, широкие и более сложной архитектуры. Их открывали только в случае похорон и венчаний. Были еще на углах, поворотах оградной стены башни с декоративными проемами под бойницы. Сама оградная стена уставлена по всей длине кирпичными столбами. Между столбами – кованая, не очень замысловатая решетка. На всех столбах – островерхие железные колпаки, под которыми любили водиться воробьи, а под кровлей угловых башен – галки. Входные арки все забраны коваными же решетчатыми дверьми. Думаю, что в те времена эти двери отпирались только в дни богослужений. От каждой арки, то есть от каждого входа, вела к церкви широкая, мощенная крупным речным камнем полоса. А поскольку по сторонам от такого мощения росли акации, то все эти дороги через кладбище скорее всего походили на аллеи. Росли также в ограде несколько яблонь, черемуха, были заросли из цветов, похожих на мальвы, но не красных, а розовых. Потом уж я узнал, что эти цветы называются хатьма. По периметру всей ограды, касаясь друг дружки пышными кронами, росли липы.

Между мощеными аллеями, на лужайках, и было когда-то наше Алепинское кладбище. “Было”, потому что, когда я стал глядеть на него из окон нашего дома, в ограде уже не хоронили. Не знаю, в каком году, но, видимо, собрались мужики на сходку и решили-постановили. Облюбовали сосновый лесочек в полукилометре от села, обнесли часть лесочка пряслами, и стало там действующее кладбище нашего села и нашего прихода. А это еще четырнадцать деревенек по речке Ворще.

Да, была там, в ограде, где осталось старое кладбище, еще и сирень…

Да ходить на кладбищев поминальный день,Да смотреть на белуюБожию сирень.

Впрочем, белую сирень не знали почему-то в наших местах. Сирень у нас водилась только сиреневая.

Хоронить внутри ограды перестали, я думаю, на стыке веков, так что ко времени моего детства прошло около тридцати лет. Но все еще было в ограде прибрано, опрятно, чисто: мальвы (хатьма), акации, мощенные крупным булыжником аллеи, холмики могил и надгробья.

Деревянных крестов не помню, наверное, их порушили первыми, когда, так сказать, “закрыли” кладбище в середине села, но сохранялись надгробья, “памятники” из черного полированного гранита (или мрамора?) и белые (желтоватые) из известняка. Было тут и чугунное литье, и кресты, и вроде как часовенки, внутри которых можно держать лампадки.

Но все стало рушиться, расточаться и зарастать крапивой. Надгробья одно за другим оказывались опрокинутыми, и мы, мальчишки, мерили свою силу – кто поднимет и поставит надгробие на попа. Потом и валяющиеся на земле надгробья куда-то подевались, постепенно исчезли, остались одни только холмики, поросшие мелкой плотной травкой и уже не производящие впечатления могил.

Именно здесь, внутри церковной ограды, где заросли и башенки создавали множество укромных мест, в теплые, летние, предсумеречные часы парни и девки любили играть “в задувалы”. Понимаю, звучит двусмысленно, а между тем это была веселая, оживленная и вовсе невинная игра.

Брался заостренный кол короче метра, втыкался острием в землю, каждый играющий ударял по нему плахой два-три раза (как уж уговорились). Если игроков много, то кол загонят в землю так глубоко – не за что ухватиться. Тот, кому досталось по жребию “вадить”, должен вытащить кол из земли, остальные, пока он пыхтит над колом, разбегаются по всей ограде и прячутся. Но вот кол вытащен, опять воткнут в землю, рядом лежит полено. Вадильщик одного за другим ищет игроков и “чурает”. “Чур, Митька Бакланихин”, “Чур, Нюшка Пенькова”, пока не найдет всех.

Каверза игры состояла в том, что еще не найденный мог “выручить” уже найденных, если успеет добежать до кола “незачуренным” и хотя бы несколькими ударами полена опять забить его в землю. Все опять разбегаются и прячутся. Веселье, хохот, азарт.

Эта игра, может, и не заслуживала бы такого внимания на этой странице, если бы не происходила она внутри церковной ограды, под сенью церкви, на бывших могилах наших предков.

Теперь нет уже ни акаций, ни мальв, ни холмиков, ни черемух, ни яблонь, ни сирени, ни булыжных мощений. Нет уже и самой ограды. Решетки перетаскали в кузницу (сейчас, кстати сказать, нет уже и кузницы), кирпич разобрали и увезли на коровник (сейчас, кстати сказать, нет уж и никакого коровника).

Церковное здание хотя и цело, но находится в ужасном состоянии, крыша течет, внутри церковь опустошена, а вокруг нее летом разрастается бурьян выше человеческого роста, так что даже не пройти.

Однажды кому-то пришло в голову обнести этот бурьян штакетником, но его хватило на год или на два. На месте бывшего ухоженного и красивого “комплекса” – церковь, ограда, арки, кованые двери, мощеные аллеи – теперь то, что нельзя назвать иначе, как “мерзость запустения”.

В лесочке же… тоже по первым временам поддерживали прясла, были входные ворота, правда, дощатые, а не из кованого железа, но теперь нет во всем бывшем Алепинском приходе ни одних рук, которые держали бы топор и починили бы прясла. Но все же там хотя бы могилы с признаками жизни (простите за каламбур), ухоженные, и в родительские поминальные дни приезжают из города родные на могилы усопших стариков.

Да, наше сельское кладбище – сосновый лесок над песчаной кручей и светлой речкой. Изобилует лесок летом перезрелой земляникой, которую по понятным причинам никто не собирает. Пошли теперь в моду сварные оградки и сварные из узких железных полос кресты, пупырчато окрашенные “серебряной” краской. В кустах валяются банки из-под краски, износившиеся малярные кисти, водочные бутылки. Тишина, посвистывание птичек, трава, прополотая внутри оградок, крупная земляника в траве…

Иногда из окна вагона или через стекло автомобиля около поселка, уже перерастающего в город, на отшибе, на голом месте успеешь вглядеться во многое множество фанерных пирамидок под серебро или бронзу. А звездочки на них пятиконечные, естественно, красненькие.

Мусульманские кладбища похожи на покинутые людьми города. Куполообразные мавзолеи над могилами, плоские вертикальные камни, осененные полумесяцами, испещренные арабскими письменами. Сверх того на камне иногда высечено изображение предмета, говорящее о бывшей земной профессии правоверного: расческа или ножницы, если был брадобреем, кинжал или винтовка, если был воин. На одном камне (в Азербайджане) я увидел изображение сразу трех предметов: кувшина, очков и клюшки. Мне пояснили (Исмаил Шихлы): кувшин – символ чистоты, опрятности, благочестия; очки говорят о том, что покойный был начитан, хорошо знал Коран; клюшка свидетельствует о преклонном возрасте. Итак, из трех предметов вырастает цельный и законченный образ человека, тремя предметами, без слов, сказано все главное о нем.

Замечательный дагестанский писатель Абу-Бакар, повесть которого “Белый сайгак” я когда-то перевел на русский язык, все подвигал меня на перевод другой его повести. И материал повести был добротный, интересный. Дело в том, что советская власть переселяла горцев из их исконных родных горных аулов “на плоскость”. Так это тогда называлось. Десятки самобытных горных аулов лишались своих ущелий, горных речек, родников, скал, горной свежести, горных тропинок, далей и оказывались сселенными в один населенный пункт в голой, плоской, пыльной степи. Начинались там пьянки, драки и поножовщина. А повесть о том, что в юрах оставались древние кладбища. И вот предприимчивые люди стали из опустевших аулов надгробные камни и памятники воровать. Древние же – имеют художественную ценность и годятся на новые могилы. Стали их воровать и продавать. У меня тогда не оказалось ни сил, ни времени переложить эту повесть на русский язык. Прости меня, Абу-Бакар. Земля тебе пухом. Где, под каким надгробием лежишь ты сам?

А однажды, около местечка Ружаны, в Белоруссии, выйдя из молодого соснового лесочка, я увидел необыкновенное зрелище. Ровное просторное поле поросло суховатой и как бы даже белесой, седой травой. Не то чтобы ковыль, а так себе, седоватая травка. Из этой травы, то есть, строго говоря, из земли, торчало на большом пространстве множество невысоких, заостренных кверху камней. Восточная вязь на них. Видно, что место это давно оставлено людьми, либо переселившимися, либо вымершими. Получалось впечатление встречи с иной, неизвестной цивилизацией. Ни заборов, ни оградок, ни цветов, ни тропинок, ни даже могильных холмиков. Заостренные камни, сухая земля, седоватая травка.