Безоар - Валерий Вотрин

Ларисин сон смял его и его систему, как бумажку. В нем не было ни на каплю салонности, он был прост, как житейская история, и в то же время полон тайных символов, как оккультный трактат. И хотя Лариса не говорила ни о чем непристойном, Мурина вдруг бросило в жар, как будто она заголилась перед ним. Он, видимо, как-то по-особенному взглянул на нее, потому что Лариса встретила его взгляд и не отводя глаз зажгла сигарету. Они сидели в какой-то беседке, куда не проникал шум оставленного ими застолья, смеркалось, она спокойно курила и наблюдала за ним, на ней была короткая юбка, она накинула его пиджак, потому что становилось прохладно, ей, похоже, нравилось думать, чем вызвано его замешательство. Это, однако, не было простой растерянностью, он с удивлением размышлял, отчего она вдруг решилась так обнажиться перед ним, его рассказец не давал к этому повода, он вообще-то ни к чему повода не давал, — слишком уж был выверен и рассчитан. Тогда они как-то неловко попрощались, и Мурин с неловкости чуть было опять не попал к застолью, где к тому времени веселье стало набирать новые обороты. В номер он вернулся поздно, вконец растерянным и долго не мог заснуть. И сейчас, сидя рядом с Ларисой в прохладном салоне машины, переезжающей под слежавшимся раскаленным небом мост, за которым виднелось черное угловатое здание мясокомбината, и временами поглядывая на нее, теперь какую-то непривычно бледную и уставшую, Мурин вдруг пожалел, что незаслуженно отставил ее сон тогда, и тотчас же, как будто дождавшись этого сожаления, ее рассказ внезапно вывернулся откуда-то и бросился ему в лицо нахлынувшей кровью.

— Сначала я долго не могла понять, где я нахожусь. Все дело, наверное, было в непривычном угле зрения: я могла видеть только небо, недалекие камыши, какие-то в них коряги и под самыми глазами — воду… Вот именно, вода была под самыми моими глазами, они торчали над водой, а сама я была в воде и не могла себя видеть. Холодно мне не было, но я терпеть не могу сырости, да и кто ее любит… В общем, я принялась оглядываться, шевелить лапами и, глядишь, поплыла. Я плыла очень хорошо, иногда подныривала и тогда под водой видела траву, рыбок, затонувшую шину, видела хорошо, будто глядела не сквозь воду. Направлялась я неведомо куда, и двигали мною, понятно, страх и гадливость, потому что оказалась я в этом неприятном месте неожиданно, хоть и помня точно, что я тут родилась. Заплыв в камыши, я бросила плыть и заколыхалась на поверхности: мое тело оказалось легче воды и не тонуло, когда я не двигала лапами. Это было новое для меня открытие.

Все это время мною владело какое-то странное чувство, и я никак не могла подловить его, я что-то слышала, но плеск воды все заглушал. Теперь же, когда можно было не плыть, я услышала в этом лесу тростника, чьи огромные, гладкие и суставчатые, точно бамбук, стволы терялись в вышине, чьи-то слитные песни и хоры, оглушительные стозвонкие трели, и поняла, что кого-то опять славят, дружно и привычно. Я хотела заткнуть уши, согласитесь, это понятное желание для всякого, но тут же вспомнила, что затыкать нечего, и вновь поплыла. Меня раздирало желание закричать, но по опыту я знала, что этого делать не следует, потому что мой крик естественным образом вольется в общий слитный хор, а этого мне не хотелось бы. Чего мне хотелось, так это уплыть подальше, нырнуть поглубже, но ил на дне был такой холодный, но листья тростника ранили так больно… Не знаю, сколько так прошло. Я ненавидела все, мне плохо было, я хотела сказать что-то и боялась в то же время, что также начну петь, едва раскрою рот. Но это было сильнее меня, я раскрыла рот и тут же почувствовала что-то на языке.

Оказалось, что я поймала долгоногого болотного комара, и он еще шевелил своими ногами, покуда я его глотала. Но хоть я и поела, мне стало еще горше, будто я проглотила веточку молочая. Вокруг была одна вода, ил да ряска, это было настоящее болото, и мне стало страшно, что я всю свою жизнь так и проторчу здесь. Мне хотелось, чтобы меня кто-нибудь поцеловал. Но одна я знала, сколько прилетевших издалека стрел гниет в этих камышовых зарослях. Чтобы прийти за ними, нужны по крайней мере высокие болотные сапоги, а где их возьмешь по нынешним-то временам… Так, раздраженная, томимая тоской, злясь на себя и глотая жгучие слезы, лежала я невесть сколько времени на воде, как вдруг почувствовала, что кто-то сзади взбирается на меня. Я так изголодалась по общению, что в первое мгновение чуть не закричала от радости, — ведь я подумала, что это он, мой принц, он нашел меня, он пришел за стрелой, зная, что обе мы уже разбухли от сырости. Но потом мне пришла в голову простая и ужасная мысль. Я вспомнила, что подходит пора метать икру, и камнем пошла на дно и тут же проснулась с захваченным от страха дыханием…

…Яррет спрашивал. Еще в самолете Мурин по каким-то признакам догадался, что консультанта скоро прорвет, и принялся готовиться к этому, спешно восстанавливая в памяти цифры, имена учредителей и их доли в уставном капитале. Он, однако, не мог предположить, что Яррету удастся застать его врасплох, и он начнет свой экзамен еще в машине, когда Мурин будет к этому не готов. Просто в один момент консультант повернулся и забросал его вопросами, водя пальцем по отмеченным кружочками строкам кредитного отчета. Отвечать надо было быстро, не раздумывая, потому что вопросы, оставленные без ответа, множились у консультанта, как головы гидры. Вопросы Яррета надо было сразу же прижигать ответами. Правда, одна из самых сложных проблем — нехватка у предприятия собственных средств для оплаты банковских комиссий, — требовала ответа более пространного и обстоятельного, и Мурин переведя дух начал с предыстории, подробно обрисовывая каждую деталь. Яррет здесь отвернулся и слушал Мурина молча.

Мурин говорил быстро, но на скороговорку не сбивался: это встретило бы недопонимание или даже неприятие консультанта. Иногда он поворачивался за поддержкой к Ларисе и всякий раз удивлялся ее неподвижной отрешенности. Она совсем забилась в угол и оттуда в молчании смотрела на него. По-видимому, мыслями она была не здесь. Впрочем, вскоре выяснилась и неподвижность консультанта. Он спал.

Мурин замолк. Хоть он где-то и слышал, что во сне информация усваивается лучше, все же он решил, что с Яррета хватит и того, что он успел услышать. К тому же машина уже подъехала к воротам комбината. Въехать внутрь, однако, оказалось невозможно: на территорию комбината как раз загоняли большое стадо коров. Ворота были слишком тесны для такого количества животных, коровам приходилось втискиваться в проем, они обдирали себе бока, стремясь уклониться от ударов, которыми награждали их люди с палками. Людей было трое, и столько же было их собак. Люди перекрикивались, собаки громко лаяли. Над скопищем висела туча пыли, вились большие зеленые мухи и оводы. Временами из середины стада, будто жалуясь на палки, доносился короткий мык.

Тем временем консультант проснулся и недоуменно осматривался. Про вопросы свои он забыл, и Мурин решил не напоминать ему про них: все равно впереди были переговоры. Они вышли из машины и направились было к воротам, как вдруг Яррет остановился. Мурин знал, что произвело такое впечатление на консультанта. Яррета поразило здание Фарзандского мясокомбината.

И впрямь, оно было без лишних слов чудовищно. Еще издалека его черный иззубренный контур выглядел зловеще, точно замок людоеда. Вблизи вид здания был не менее тягостен. Темно-красный кирпич, из которого были сложены его стены, словно впитал всю кровь, пролитую здесь в течение долгих лет. Небольшие слепые оконца были забраны толстыми решетками. Длинное угрюмое строение распределительного холодильника, прилегающее к разделочным цехам, заканчивалось высокой башней, торчащей, словно труба крематория. Еще за воротами начинало пахнуть. В жару этот запах был особенно невыносим — пахло кровью и содержимым кишок. Комбинат пах зверем, как однажды Мурин определил это для себя. Он обернулся, чтобы оценить реакцию консультанта, и увидел, что тот, вполне удовлетворенный, записывает что-то в свой блокнот.

— Что там за надпись? — спросил он у Мурина, показывая куда-то вверх. Мурин посмотрел туда и увидел, что над воротами действительно красуется какая-то надпись. Буквы были ржавые, почти не различимые. «Слава труду!»

— было написано на воротах.

— «Каждому свое», — с любезным видом прочел ему Мурин. Яррет покосился на него и отчего-то взглянул на часы.

— Тепло, — произнес он.

Было не то слово. Они будто стояли под раскаленной металлической крышей, от которой исходил монотонный жар. Казалось, нет такой тени, где можно спрятаться. По спине скатывались струйки горячего пота, от которых хотелось ежиться. Особенно же жарко было смотреть на консультанта. Яррет в какую-то неуловимую секунду весь взмок, точно выкупался, откуда-то повторно был извлечен клетчатый платок, и им консультант безуспешно пытался спастись от влаги, обильно извергаемой его собственным телом. Блокнот в его руках тоже стал волглым и неопрятным, словно его постирали.