И обретешь крылья... - Лиза Фитц

С семи лет я ходила в балетную школу, но и там ничего особенно хорошего не было — я была длинна, тоща и ничьих восторгов не вызывала. В отличие от других девочек, округлых и нарядных, я была худой и старообразной со своими стриженными в скобку волосами и двумя жердочками вместо ног. Мой дядя Антон говорил, что я выгляжу как косиножка, это такие пауки с очень длинными ногами. Кроме всего прочего, я была абсолютно бесцветна.

А мама моя была красавицей, особенно когда готовилась к выступлению — прекрасные волосы, роскошное платье и всегда великолепный макияж. Она была нечто среднее между Мэрилин Монро и Ингрид Бергман. Что мне было делать? Как-то раз, когда я чувствовала себя особенно несчастной, я помогала ей одеваться перед зеркалом, после чего мы обе в него заглянули и я сказала про себя:

— Да!.. Череп со свиными глазками!

Мама попыталась меня утешить и разубедить, но уж когда я наверняка что-то знаю, это все бесполезно.

Позднее жизнь оказалась очень даже ничего, потому что я и Фини говорили, что идем в балетную школу, а сами нагло прогуливали занятия и либо шли курить, либо встречались с Мике и Вуффи. Они играли в бит-группе. Этот Мике и был моей первой любовью; мне тогда было тринадцать. С ним я впервые в жизни по-настоящему целовалась, и когда рассказала все маме, она строго запретила это делать, сказав, что я еще слишком мала. Я считаю большим свинством со стороны этого Мике, что он меня бросил спустя некоторое время — стал встречаться с другой, с которой и по сей день состоит в законном браке, имеет должность инспектора по налоговым делам и солидную плешь. Я тогда очень долго ревела и целый год думала, что он еще вернется.

Между мною и отцом никогда не было никаких нежных отношений. И это было настолько очевидно и само собой разумелось, что, когда он вдруг оказывался рядом — посредством телевизора, фотографии или вживе, — я испытывала скорее недоумение, чем какие-либо родственные чувства.

Из восьмилетней школы я вынесла еще одно из самых тяжелых переживаний своего отрочества. Фини была первая в классе и решала, кто поведет ее велосипед или понесет ранец. Он у нее был с ручкой, а у меня такой, какие можно носить только за спиной, и я выглядела с ним совершенно по-дурацки. Я и без того всегда была слишком длинной и нескладной. А у Фини была бабушка, которая жила совсем недалеко от школы, и к ней всегда можно было забежать после уроков, что Фини и делала.

Однажды эта Фини с Эрикой Хаубэ, которая тоже была классной примой, шли передо мной, а я плелась позади и остро чувствовала себя ненужной, потому что со мной никто не разговаривал. Они тем временем вошли во двор бабушки Фини и стали подниматься по лестнице. А я, как дура, стояла внизу, не зная, то ли ждать их, то ли нет, и тут как раз Эрика кричит мне сверху:

— Шла бы ты домой! Видишь же, что никому ты тут не нужна!

Я развернулась и побежала домой, ничего не видя перед собой из-за слез. А дома швырнула свой ранец в угол и кричала, что никогда в жизни не пойду больше в школу. Никогда в жизни! Мама долго утешала меня и сказала, что дети иногда бывают очень грубы и жестоки и что самое лучшее — постараться стать достойным человеком и не полагаться на любовь окружающих, — и со временем я успокоилась.

В гимназии мне было довольно-таки тяжело. Вступительные экзамены я сдала без проблем, а вот последовавшие за ними долгие отсидки в школе и объем учебы мне уже не нравились. Кроме того, учителя были необычайно высокого мнения о себе, так как, имея высшее образование, они полагали, что представляют собой нечто особенное.

Когда я сделала себе первую химию, учитель прямо после парикмахерской отправил меня в туалет — «привести в порядок свою голову». Сделал он это перед целым классом, и все надо мной смеялись.

Впрочем, гимназия меня уже не особенно интересовала, так как в то время появились «Битлз». Я была полностью увлечена этой группой из-за их сногсшибательной музыки. Особенно нравился Пол — я испытывала к нему настоящую страсть и часто представляла себе, что он обнимает меня и целует. Я даже ревновала его, хотя знала, что это гадко, потому что у него уже есть девушка. И я была несчастна, но в то же время и счастлива, поскольку была фанаткой «Битлз». Целая стена в моей комнате была заклеена их фотографиями, и среди них висел портрет моего деда в роли императора Макса из фильма «Королевский вальс»; он ведь был еще и актер.

На противоположной стене я повесила фото любимой группы в полный рост. Я всегда подходила к Полу, закрывала глаза и представляла, что его рука обнимает меня. Как правило, в этот момент обычно в комнату входил дед и требовал, чтобы я прекратила «этот грохот». Затем он протягивал руку к проигрывателю и волшебство обрывалось.

Здесь следует сказать, что я тогда внедрилась в комнаты бабки, которая полтора месяца назад умерла. Сорок три года она была замужем за моим дедом и все это время была его мотором, так что после ее смерти дед стал давать перебои и в дальнейшем был уже только половиной того, чем был прежде. Эта женщина восемь раз рожала: двое детей умерли еще в младенчестве, а один пропал в войну. Оперная певица по образованию, она руководила детским театром. Площадка для репетиций находилась в нашем саду, вокруг нее располагались каморки для масок, реквизита, костюмов и декораций. А вокруг всего этого был пестрый забор, в котором все доски были разных цветов. Рабочих, которые все это строили, моя бабка держала в кулаке, как, впрочем, и всех членов нашей семьи, — и совершенно ничего не меняли пересуды соседей, что сад обезображен. И многие до сих пор полагают, что одноцветный забор выглядел бы гораздо менее безвкусно.

Когда эта неутомимая женщина заканчивала постановку очередной сказочной пьесы, она говорила деду, который был писателем:

— Так, Карл, теперь ты пишешь для меня новую вещь!

И тот писал! И как знать, написал бы дед так много без этих бабушкиных приказов?

Мою вторую в жизни пощечину — в общей сложности их было, пожалуй, что-то около пяти — я получила от бабки. Тем самым она перешла границы маминой территории, каковой являлось мое воспитание. Я в этой ситуации старательно сохраняла нейтралитет, так как не знала, кто из них сильнее. Да и совесть моя была не вполне чиста — пощечина была за болтовню за занавесом во время действия на сцене.

Когда мне было двенадцать, бабушка умерла от инфаркта, хотя доктор незадолго до этого, говорил, что с сердцем у нее все в порядке, он исследовал его с помощью специального аппарата. Но она умерла. После вскрытия сказали, что стенки сердца были тонки, как стекло.

Бабушка рассказывала мне, что дед никогда не был особо верным супругом и не один раз ей доводилось плакать в подушку. Чувствуя себя виноватым, тот принимался танцевать перед ней танец семи покрывал, причем делал это так забавно, что бедняжка поневоле начинала улыбаться и уже не могла сердиться. А улыбаться так обаятельно и смеяться так заразительно, как моя бабка, никто не мог. Какая потрясающая женщина она была, я тогда еще не вполне понимала, потому что везде — и на сцене, и в газетах — первую скрипку всегда играл дед.