С ЧЕГО ВСЕ ЭТО НАЧАЛОСЬ… - Александр Силецкий

Пронзительно, один за другим, раздались два протяжных звонка. «Жарко…» ― хотел было сказать Васильков, но тут режиссер состроил ему совершенно кошмарную рожу, и Васильков, вздрогнув, промолчал. На листке перед режиссером он прочел: «Регламент ― 20 минут».

К чему это относится, он понятия не имел, но чувствовал, что это очень важно. Здесь все казалось важным и значительным. Даже муха, что кружила возле монитора… Был в этом некий потаенный смысл. Или замысел ― трудно сказать…

― Продолжаем нашу программу, ― вдруг услышал Мартын Еврапонтьевич голос дикторши и подивился, как это не заметил, когда она прошла мимо и села неподалеку, за столик в углу. ― А сейчас, дорогие телезрители, приглашаем вас принять участие в нашем еженедельном цикле бесед и встреч «Удивительное ― рядом!». Передачу, как всегда, ведет наш комментатор… Въехал.

Тотчас левая камера подплыла к режиссеру, и над ее объективами вспыхнул зеленый огонек.

― Я родился… ― деревенеющим голосом начал Васильков.

Режиссер обдал его убийственным взглядом и, приторно улыбнувшись, торопливо заговорил:

― Добрый день, дорогие друзья. Как всегда, по субботам, мы встречаемся с вами у домашнего экрана, чтобы вместе подумать, поспорить, помечтать… Вы уже познакомились со многими интересными людьми… А вот сегодня к нам в гости неожиданно приехал знатный земледелец Мартын Еврапонтьевич Васильков…

Лампочка на правой камере, крупный план. На мониторе, загораживая экран с обеих сторон, зачем—то стояли довольно широкие никелированные щитки, и потому Василькову пришлось изо всех сил вытянуть шею, чтобы увидеть свое лицо. Он обнаружил себя в профиль, с задранным подбородком и в страшно неудобной позе ― казалось, еще немного, и столик треснет, посыплется на пол, и тогда Васильков вывалится из экрана.

Мартын Еврапонтьевич попытался увидеть себя анфас, но ничего не получилось. Он дергал головой, пожимал плечами, строил жуткие гримасы, изгибался во все стороны ― тщетно! Он был виден только в профиль. Наконец камера отъехала, и Васильков громко, с облегчением вздохнул.

― Мартын Еврапонтьевич, ― сказал режиссер, ошалело глядя на своего подопечного, ― сделал удивительное открытие. Впрочем, попросим его самого рассказать об этом. ― Лампочка на правой камере, общий план. ― Скажите, пожалуйста, Мартын Еврапонтьевич, с чего же все началось?

Васильков вперил в режиссера немигающий взгляд, набрал в легкие побольше воздуха…

― Я родился на масляную в тысяча девятьсот втором году в селе Красавки, ― единым духом выпалил он и замолчал, чувствуя, что не на тот вопрос отвечает. ― Ето… ― поправился он, ― началось все очень просто. Я сызмальства любил сажать картошку…

И он рассказал все. Странное спокойствие наполнило его душу, речь лилась свободно и легко. Он рассказывал о том, как каждый год сажал картошку, как поливал и пропалывал ее, как были дожди и засухи, как в прошлом году он купил себе корову, а дочь его вышла замуж ― что и говорить, девчонке повезло: муж такой хороший работящий парень…

Он рассказал и о том, как нашел диковинную картофелину, как был удивлен, как поехал потом в Москву и где уже успел побывать…

― Оно, конечно, город большой, заблудиться недолго, ― со вкусом рассуждал он. ― Я намедни налево пошел, а говорят, направо надо. А куда ж направо, коли там тупик, забором загорожено? Мне говорят, через забор сигай ― в самый раз и выйдешь. Так что ж я, дурень какой, на старости по заборам шастать?! Я и в молодые годы все наскрозь норовил, а не верхами… Глупости, ей—богу!.. А машин у вас ― страсть одна. Никуды не деешься. Чуть что ― враз и подколупнет. Видал я, одного эдак… Нога ― хрусть, чемодан при ём ― хрусть! А сам кричит, бедный… Вспоминать не хочется… Не то, совсем не то… Зато у нас в деревне тихо, и народ поспокойней. Леса кругом, поля… Речка есть ― купаться можно или рыбку половить. И раки ― жирные… Грыбов много. Как насолишь на всю зиму!.. Приезжайте к нам, а? Не пожалеете, ― тут Васильков просительно и даже застенчиво улыбнулся и вдруг подмигнул. ― Бросьте вы этот город. Ну, что в ём хорошего? А у нас…

Он говорил почти все положенные двадцать минут, не давая ведущему и рта раскрыть, и все это время честно смотрел на побелевшего от ужаса режиссера ― ведь он обращался к нему, а не к камере…

― Да, дорогие друзья, ― сумрачно сказал режиссер, когда Васильков умолк. ― Сейчас вы прослушали очень интересный и яркий рассказ нашего уважаемого гостя. ― А сам подумал: «Какой кошмар! Ведь такое нагородить!..» ― Пожелаем же ему в дальнейшем всяческих успехов на его земледельческом поприще и от всего сердца поблагодарим за незабываемое выступление. Всего хорошего.

Двадцать минут истекли.

― Но я еще хочу сказать! ― неожиданно почти прокричал Васильков, взмахивая рукой.

Он мог много чего рассказать… Только сейчас он вспомнил самое главное, вспомнил, с чего все это началось!..

Год назад к нему в огород упал камень с неба ― он был до того похож на обычную картофелину, что Мартын Еврапонтьевич высадил его вместе с другими клубнями, даже не подозревая, что потом произойдет.

― Я еще могу рассказать!..

― Не надо, ― тихо, но внятно сказал режиссер.

Васильков вздрогнул, беспомощно посмотрел на операторов и умолк, не закрыв рта. Этот внезапный протест режиссера обидел и ошеломил его совершенно. Зеленые огоньки над объективами по—прежнему ровно горели. «Ну, что они там медлят?! ― с отчаянием подумал режис—сер. ― Ну, вырубайте же скорее!.. Бог мой, какой конфуз, какой конфуз!..» В режиссерской все не вырубали. Наверное, что—нибудь случилось… Режиссер повернулся к Василькову. Тот сидел, раскрыв рот, и напряженно глядел в самый объектив.

― Рот закрой! ― прошипел режиссер и незаметно, но больно ущипнул Василькова.

Подобное действие уже неоднократно вразумляло зарвавшихся гостей телеэкрана. Те потом, правда, склочничали и возмущались, но Въехал мужественно все терпел. Важен был сиюминутный эффект.

Мартын Еврапонтьевич негромко вскрикнул и машинально отпихнул от себя режиссера, однако не рассчитал, что стулья под ними трехногие, ненадежные, и потому Въехал, нелепо замахав руками, секунды две пробалансировал на одной ножке и рухнул под стол.

― Ах, ты еще драться! ― взвизгнул, поднимаясь с пола, режиссер.

Престиж его в глазах зрителей был подорван, а уж этого Въехал стерпеть, естественно, не мог. Операторы, ничего не понимая, полагая, видно, что так и должно быть по сценарию, бесстыдно хохотали и старательно фиксировали объективами все происходящее.

― А ты чего щиплешься? Гусак какой!.. ― в свою очередь повысил голос Васильков и тоже вскочил со стула. ― Что я тебе сделал?