Мадам Лафарг - Александр Дюма

Прокурор, однако, настаивал на виновности подсудимой. Указав, что результаты двух экспертиз взаимоисключают друг друга, он потребовал третьей экспертизы, поручив ее комиссии, в которую вошли и те, кто делал первый анализ, и те, кто делал второй.

Останки Шарля Лафарга были вновь эксгумированы с тем, чтобы иметь новый материал для исследований. 9 сентября Дюпюитрен представил новое заключение, оно опять было отрицательным – следов мышьяка не найдено. Мадам Лафарг могла надеяться на оправдание и едва не лишилась чувств от радости, как писали газеты. Ее защитники, адвокаты Пайе, Бак и Лашо, тоже не скрывали своей радости, но она оказалась преждевременной. Суд потребовал, чтобы Орфила прибыл в Тюль и собственноручно произвел решающую экспертизу. Мэтр Пайе воскликнул: «А если бы две экспертизы были против подсудимой, вы бы оказали ей милость после благополучной третьей?» Исход процесса целиком зависел от Орфила. В помощники ему дали врача Мари Гийома Альфонса Девержи и химика Жана-Батиста Альфонса Шевалье. Прославленный фармаколог прибыл в Тюль 13 сентября, вместе с ним приехали препаратор де Бюсси, его постоянный помощник, и г-н Оливье из города Анже. Орфила тут же приступил к делу. «Вновь в зале суда запахло вареным трупом», – писала «Газетт де Трибюно»[5].

На следующий день 14 сентября г-н Орфила подошел к судейскому столу. Публика затаила дыхание и услышала сказанные сумрачным голосом слова: «Я обнаружил, что в теле г-на Лафарга есть мышьяк».

Ученый обработал парами аппарата Марша три фарфоровые тарелки, на двух тарелках не осело ничего, на третьей появились нерастворимые бляшки мышьяка.

Судьба Марии была решена. Она предчувствовала катастрофу: волосы у нее побелели за одну ночь. Чтобы оспорить отрицательный результат экспертизы Орфила, она попросила приехать г-на Распая, но он не приехал.

17 сентября мадам Лафарг из-за ее болезненного состояния внесли в зал суда в кресле, и она выслушала блестящую речь своего адвоката мэтра Пайе. Среди прочего адвокат сказал следующее: «Она жила, погрузившись в себя, она не придавала значения тому, что происходит вокруг». Защитник постарался представить полной нелепицей все, на чем основывалось обвинение. Закончил он свою речь так:

«Мужества, и еще раз мужества, страдалица Мария! Я возлагаю надежду на провидение, оно чудесным образом поддерживало вас во время нелегких испытаний, и оно не оставит вас. Да! Вы будете жить ради вашей семьи, которая вас так любит! Ради ваших многочисленных друзей! Вы будете жить и ради ваших судей – как подтверждение человеческой справедливости, когда ее вершат чистые руки, светлые головы и сострадательные сердца!»

Увы! Присяжные, сохранившие враждебность к молодой женщине (может, напрасно она высмеивала отсталые нравы Кореза в своих письмах, которые были зачитаны во время судебных заседаний?), признали ее виновной, хотя и не отрицали наличия смягчающих обстоятельств. И вот приговор: стояние у позорного столба на площади Тюля (этого она впоследствии избежала – была помилована) и пожизненные каторжные работы.

После того, как был вынесен приговор, приехал г-н Распай. Он сумел добиться разрешения обследовать тарелки, с которыми работал г-н Орфила, обследовал их и заявил: найденное количество мышьяка равняется сотой доле миллиграмма; даже в двойном количестве мышьяк можно найти где угодно – хоть в ножке президентского кресла. Он просил дать ему возможность ознакомиться с реактивами г-на Орфила, уверяя, что подобная доза мышьяка могла возникнуть на тарелке при некоторой небрежности в обращении с отдельными видами реактивов.

Суд отказал ему и остался глух ко всем аргументам, которые свидетельствовали в пользу Марии Лафарг.

Перечитывая сегодня в «Газетт де Трибюно» отчеты о судебных заседаниях, невольно удивляешься недоброжелательности прокурора. Об этом пишет и ранее цитированный Пьер Ларусс:

«Не было процесса, где суд с такой страстью настаивал бы на преступлении и с такой враждебностью или безразличием отметал все, что могло смягчить приговор или полностью оправдать обвиняемую.[6] Прокурор и судьи городя Тюля стремились к желанному результату с таким упорством и злой волей, что могли бы погубить не одну, а десять невинных»[7].

Давление прокурора на свидетелей, говорящих в пользу подсудимой – на Эмму Понтье, на Клементину Серва, – было вопиющим. Последнюю даже грозились привлечь к ответственности за лжесвидетельство. Зато свидетельства жителей Легландье в пользу семейства Лафарг, оскорбительные для обвиняемой, выслушивались как святое Евангелие.

Суд не обратил никакого внимания на запутанные денежные операции Шарля Лафарга, на сомнительные предприятия, которыми он пытался поправить свои финансовые дела, на исчезновение по прибытии из Парижа двадцати пяти тысяч франков, одолженных ему нотариусом семьи Каппель в Дижоне. Желая прояснить некоторые обстоятельства, защита хотела пригласить в качестве свидетеля Дени Барбье, слугу Шарля Лафарга и его доверенное лицо. Барбье участвовал в изготовлении фальшивых векселей и был рьяно заинтересован в том, чтобы погубить Марию Лафарг после ее свидетельства против него. Однако Дени Барбье исчез, и суд ничуть не обеспокоился, узнав об этом. Так, может, Дени Барбье и был главным преступником?

Два немецких юрисконсульта – Темме и Тернер, внимательно изучая впоследствии материалы процесса, признали, что подозрения должны были бы пасть скорее на слугу, чем на супругу Шарля Лафарга:

«Дени Барбье помогал Лафаргу совершать мошеннические махинации и, вполне возможно, подталкивал его на них. Если бы Шарля разоблачили, Барбье разделил бы его участь. Дени приехал в Париж за несколько дней до получения посылки и находился там тайно. В Легландье, например, не знали, что он тоже отправился в Париж. О его пребывании там Шарль никому так и не решился сказать. Стало быть, в Париже слуга и помощник Лафарга мог действовать совершенно безнаказанно. Предположить, что именно такой человек способен на преступление, было бы естественнее всего. Разве не он в первую очередь был заинтересован в смерти Лафарга, поскольку тот знал о всех его мошенничествах? Разве не мог он подложить яд в злосчастный песочный корж? Когда Лафарг вернулся, посылка была уже открыта. Свидетели передают, что слышали восклицание Дени: „Теперь я буду хозяином!“ Вернулся Дени в Легландье на три дня раньше Шарля и находился при нем до самой его смерти. Яд оказался в его распоряжении при самых подозрительных обстоятельствах, и он, отводя от себя подозрения, бесстыдно врал. Именно он передал обвиняемой тот самый пакет, который впоследствии вырыли и где не нашли мышьяка. Именно он находился при больном неотлучно. Злобными разговорами он навел домашних на мысль об отравлении и, хотя никто не предъявлял ему никаких обвинений, старался оправдаться, утверждая, что он не отравитель. Мы не хотим обвинить Барбье, но считаем, что у прокурора было гораздо больше оснований заподозрить в совершившемся Барбье, а не мадам Лафарг».