Книга писем - Владимир Хлумов

Когда кончилась в нашей стране война, папа уехал от нас на черной машине, а мы переехали на новую квартиру. Мне теперь стало веселее жить, потому что в нашей новой квартире, кроме меня, было еще трое мальчиков и две девочки. Только мама моя стала еще грустнее и все прислушивалась по ночам, если по коридору кто-то проходил. Бедная, она все ждала папу. Она его любила больше, чем меня, однажды уехала к нему в длительную командировку. Она говорила, что обязательно вернется вместе с папой, она просила, чтобы я их ждал и не искал себе новых папу и маму. И добрые дяди, которые помогли маме собраться в длительную командировку, успокоили меня и отвезли на легковушке в детский дом, который окончательно меня воспитал. У меня ничего не осталось от моего дома. Даже фотки нет ни одной. Мне сказали, бери, чего хочешь, и поехали. Я полез в чулан и достал старый дедовский ремень с железной бляхой. На этом ремне мой дед в гражданскую носил огромный маузер. Так я и остался с этим кожаным ремнем. Я не буду жаловаться, как мне было обидно, но для правды скажу, что я начал по ночам много плакать. И теперь стал, как мама, прислушиваться, не идет ли кто за мной. Но прошло три года, а она не вернулась, и я понял, что меня все обманули, все-все, кроме НЕГО. Только ОН все время был со мной, только ОН один не уезжал от меня надолго, только ОН один меня не предал, не променял. Во всех учебниках ОН был на первой странице, ведь ОН не только наш вождь, но и самый большой ученый. ОН глядел на меня, чуть прищурившись добрыми глазами, и будто говорил: "Ничего, малыш, держись, я с тобой." Спасибо нашим художникам за такие добрые картины. Я тоже люблю рисовать, когда (это слово было тщательно зачеркнуто) если бы вырос, я бы точно стал художником. Ничего, надо кончать письмо, а то скоро вечерняя поверка, и могут меня хватиться. Сегодня, когда объявили по радио, что ОН умер, все заплакали. Заплакал директор, заплакали воспитатели, заплакали ученики, и вы наверняка, Витольд Яковлевич, заплакали, но я не плакал. Я знаю, что слезы ничего изменить не могут. Конечно, не смогут. Уж если они мне не вернули маму, папу, то как же они могут вернуть ЕГО? Люди плачут, потому что им жалко себя. Они боятся жить без того, кто умер. Но я не буду жить, так эачем же мне плакать?

Да, Витольд Яковлевич, теперь уж вы поймете, кем ОН был для нас. Теперь - это когда узнаете обо мне. Сейчас я допишу письмо, и заберусь на табуретку, и прыгну с нее навсегда. Мне радостно оттого, что не зря я проживу свою жизнь. Я умру за Него, а значит, за наше великое дело. Эх, Витольд Яковлевич, вы утверждали, что нельзя замучивать даже одного маленького ребенка ради счастливой жиэни. Вы хотели этим очернить наше дело, очернить ЕГО. Вы намекали на невиновных кулацких и барских детишек. Ну, а разве несправедливым может быть дело, если ради него один мальчик сознательно, нарочно умирает, а? Хорошо, что я не обменял дедовский ремень на финку. С финкой самому не справиться.

Ну вот, самое трудное сделал. Прочтите мое письмо и отдайте потом Витольду Яковлевичу. Я умираю навсегда. Я знаю, вам станет жалко меня. Но не надо жалеть меня, потому что я самый счастливый на свете человек. Я умираю за НЕГО и вместе с НИМ."

Когда мы его сняли, я нашла это письмо и незаметно спрятала в карман. Потом я много раз перечитывала эти строки, написанные ровным детским почерком. Он очень старался, чтобы все было понятно. Только две фиолетовых кляксы, вот и вся небрежность. Несколько размытых пятен - следы моих слез, а вначале письмо было совсем сухое...

Чем дальше в прошлое уходит тот день, тем тяжелее давит на меня письмо моего ученика. Когда я узнала, что Витольда Яковлевича давно уже нет, он скончался в лагере под Пермью в 1952 году, я хотела сжечь письмо. Но не смогла. А когда я узнала, что его родители тоже погибли, я решила, что письмо его должны прочесть все.

Послание вослед уходящим

Всем, кто не желает оставаться - прощайте. Прощайте, нелюбимые, поруганные, родные. С вами было нехорошо, и без вас худо будет, так что не жалейте, обойдемся сами. Здесь наш холод, наш снег, наша печаль. И ветер, ветер, несущий странную вашу музыку. Спасибо за песни, мы плачем над ними, как плакали вы. Мы сочувственны друг другу, как скрипка сочувственна конскому волосу. Сердце сжимается от вашего голоса, бархатным комом несущегося над пустеющей равниной, и вслед за ним картавится и наш дикий степной заплаканный рот. Бросайте нас, не беспокойтесь, мы будем хорошими учениками, мы все переиначим, все вывернем наизнанку, как уже было не раз. Жизнь продолжится дальше, пока в суете не остановимся будто вкопанные по седьмой позвонок, разглядывая совместные воспоминания.

Воспомнимся. Каждый о своем. Напрасно вы берегли ваших женщин, мы и о них воспомнимся. Нешто и мы не видели непроницаемое? Будто нам не припомнится тайная печальная точка, едва не утонувшая в бездонных карих очах. Что там: неизлечимое, или так, привиделось? Или, как вы пишете вечная историческая скорбь по утерянному песчаному месту, по двум злосчастным исходам, по тайным заповедным указаниям, спасаемым в темных трюмах сухопутного ковчега. Вряд ли. Держите крепче весла. Не то подумали, не то решите и сделаете. Ибо море ваше теплое - мертво, а темный бездонный взгляд исполнен вечного физиологического рабства и духовной свободы. Любили и мы вас, любили и убивали. Кто же виноват, другие пришли бы, и тем досталось. Мы и сами здесь недавно. Правда, неизвестно, откуда пришли, не пересказано, не записано. Так прилепитесь пока что поближе, поднимите воротники, к утру Авось распогодится, тогда и уходите. Подвигайтесь, у костерка погреетесь. Вы же его и развели. Правда, и мы подбрасывали дровишек да ворошили для кислороду. А развели вы. Ибо вы сказали: не плоское, но кривое, связанное - раздельно, а пустое наполнено. Отчего от вас один кривой нос да мокрые губы остались?

Прощайте, уходящие вослед изгнанным. Прощайте нас, как простили те, чьих имен стеснялись мы. Нет больнее, чем искать землю с погостом, обещавши не выносить сор из хижин. Нет страшнее доли пророков отечества за рубежами. Да и где они, рубежи? Не вы ли поклонялись пустому пространству, пренебрегая отчизной ради космического. Где же теперь ваша спальня, граждане вселенной. Или не время еще собирать ночные горшки? Или здесь не хватало места? Вон куда границу задвинули, глядишь, и нечем измерить будет, чем не космос? Так нет же, вы и жен ваших, и детей снова на малое поселение. Знаем, знаем, как из малого большее произрастает, знаем и то, что затем последует. Ибо мы теперь разделим ваше наследство.

Хорошо у костра, да спина стынет. Потерпите, не отворачивайтесь, мы в глаза вам посмотрим. Нам ждать дальше некого. Вы побывали, а других и нету. И через золотые ворота не придет к нам никто, ибо все врата не истинны, да и те порушены. А те, что остались, вовнутрь открываются. Пусть смеется не видавший снега, пусть обрадуется. Но не лучше ли быть ограбленным, чем взаперти?

Темно-то как. Что там вверху, искры, звезды или идея - не понять. Объяснить можно, а душа не приемлет. На виду и мы одним заменяем многое. Спасибо, научили. Мир - Богом, деревья - лесом, колоски - полем, а человеков - населением. Все, как положено снаружи: возвели храмы чечевичные, десять заповедей выучили, воде поклоняемся. То снаружи, но внутри что же? Храмов-то настроили, а в кармане фигура особая, Авось называется. Он, Авось, и есть наш Бог всемогущий, квантово-механический. Прощайте великодушно за мудреность нашу дремучую, за веру нашу неказистую, а в душе другого не имеем. Он один нам помощник, мы с этим Авосем к звездам поднялись, да там и потухли, как те искры костровые. Так что если у вас где пыль или сажа с неба опустятся, знайте - мы к вам приходим.

Скоро утро. Оно здесь долгое, протяжное, потому что от Полярной звезды у нас шея болит. Век восходит, полвека стоит. Прощайтесь потихоньку с кем поближе, вещи собирайте, а картину оставьте. Ту, где женщина с сюртуком на пару в небе летят. У нас сердце на них смотреть ноет, беспокоимся, как они там над крышами, не прохладно ли под облаками, не застудятся ли у нее колешки? Мы ее телогрейкой прикроем, пусть в тепле полетают, на наше горестное сочувствие подивятся. Мы все приемлем, все объять сможем, ведь нам чужого жалко, а свое не храним.

Вот и все, не плачьте напоследок, светает. Присядем на дорожку, выпьем на посошок, поцелуемся. Будьте счастливы, живите мирно, чужого не занимайте, нас не вспоминайте. А то, может, к празднику открыточку с пальмами черканете? Да и того не надо, одно беспокойство и ущерб, да и какие теперь у нас праздники? В общем, простите, если что не так сказали, зла не держите долго, езжайте с Богом, солнце вам в спину.

Союзу До Первых Холодов

В тяжелый для западной цивилизации час обращаемся к вам со словом надежды и помощи: материк вас не бросит. Черные времена наступают на оба атлантических берега. Видим, беспокоимся, на заметку берем. Чувствуем, борьба ваша подошла к последней черте, и напряжению дальше неоткуда взяться. Еще лет двадцать-тридцать может и протянете, а дальше не знаем, не ведаем.