Я – инопланетянин - Михаил Ахманов

Фэй, тоненькая, высокая, изящная, как фарфоровая статуэтка, начала подниматься по склону. За нею двинулся Сиад; желтый комбинезон, желтый шлем и желтый рюкзак делали его еще огромней, кисти рук и лицо казались по контрасту угольно-черными. Губы, на удивление узкие для чистокровного нуэра[3], были плотно сжаты; если Сиад и обращался к Аллаху, то для меня это прошло незамеченным. А вот Макбрайт молился, беззвучно шевеля губами, и, хоть мой скромный ментальный дар не позволял услышать его мысли, я ощутил направленный вверх поток энергии. Я мог бы перехватить ее, впитать, чтоб не расходовалась зря, но сей поступок был несовместим с земной моралью и с этикой Уренира. Как говорится, богу – богово, кесарю – кесарево… К счастью для кесаря, то есть для меня, на Земле имелись столь щедро делящиеся своей энергией секвойи, а также буки и дубы.

Мы перевалили через пологий гребень, и Цинь Фэй замерла в своей любимой позе, откинувшись назад и чуть склонив головку. На ее полудетское личико легла тень раздумья: какую избрать дорогу, в какую из двух щелей нырнуть? Паутина, разумеется, исключалась: в этом хаосе мелких, беспорядочно ориентированных крысиных нор мы могли блуждать неделями, упираясь в пазухи и тупики.

– Туда! – Фэй протянула руку, и я понял, что избран более широкий проход – тот, в котором нас поджидает вешка с радиомаяком. Все-таки есть у девочки чутье! Мы прошли три сотни шагов, двигаясь вдоль незримой границы Анклава, потом еще немного – Фэй выводила нас к самой середине щели.

Здесь девушка остановилась и, будто прощаясь, подняла лицо к солнцу, щуря темные раскосые глаза.

– Рукав очень широкий, – как бы подчеркивая это, она развела руки в стороны. – Пойдем по осевой линии.

Можно отступать влево и вправо на тридцать-сорок метров.

– Лучше этого не делать, – поспешно добавил я. – Двигайтесь следом за Фэй. Так надежнее.

– Как скажете, приятель. – Макбрайт коснулся плеча девушки и произнес: – Что еще заметила юная леди? Проход прямой? И что в конце? Развилка или бассейн?

Под бассейном, согласно общепринятой терминологии, понимают район стабильности километровой и более величины, полость помельче зовется карманом, а совсем крошечная – пазухой. Все эти зоны и зонки соединены щелями и проходами-рукавами, и все это вместе напоминает кусок деревяшки, источенный трудолюбивым червяком. Очень большой кусок на месте бывшего Афганистана – полторы тысячи километров в длину и тысяча в ширину.

Цинь Фэй повела плечом, сбросив руку Джефа.

– Я не всесильна, мистер Макбрайт! Я чувствую, что проход прямой – очень прямой, широкий и длинный… Не могу различить тупик или значительное расширение.

Я видел дальше ее – за грядой холмов проход разветвлялся, и к вечеру мы вполне могли бы добраться до этой точки. Там, перед разветвлением, был бассейн, но его размеры мне оценить не удавалось. Я тоже не всесилен.

– Наша птичка-экстрасенс тупик не видит… – негромко пропел Макбрайт и повернулся ко мне: – Отлично, сэр! Кажется, нам повезло?

– Дойдем до Захедана, узнаем, – неопределенно промолвил я и кивнул Фэй: – Вперед, девочка!

Трое моих спутников разом подобрались. Сосредоточенные лица, прищуренные глаза, четкие экономные движения… Это мне было знакомо. Главное, что раскрывает в человеке экстремальный спорт, заключается в даре точного расчета и осторожности, а не в физической подготовке или каких-то особых умениях. Да, мы способны влезть на отвесную скалу, пересечь пустыню без пищи и почти без воды, выпрыгнуть из самолета, оставив в кабине парашют, сломать хребет аллигатору и справиться с любым транспортным средством от батискафа до дельтаплана. Но это дело опыта и тренировки, тогда как расчет и осторожность – качества врожденные. Экстремалыцик помнит, что смысл его игрищ не в том, чтобы победить, а чтобы победить и выжить. Ведь мы соревнуемся не друг с другом, а с собственной человеческой природой, доказывая, что она не так слаба и уязвима, как представляют медики и физиологи. Выигрыш в этом соревновании – жизнь, проигрыш – смерть.

Мы пересекли границу Анклава.

Внешне ничего не изменилось – сзади, спереди и по обе стороны от нас по-прежнему лежали холмы из плотного серого песка, тянувшиеся к горизонту, словно спины чудовищных китов. Вокруг – ни кустика, ни травинки, ни единой живой твари… ни бурных потоков, ни оползней, ни лавин… ни льдов, ни холода, ни иссушающей жары… Мертвенный покой, безопасность и тишина… Но безопасность, как многое в этом мире, была иллюзией. Незримые стены Анклава сомкнулись над нами, и я всей кожей ощущал их смертоносную близость. Сотня шагов в одну сторону, сотня в другую – вот широта, в пределах которой можно жить и двигаться. Склон холма на севере, гребень возвышенности на юге, а между ними – отмеренный нам коридор…

На протяжении первого часа пейзаж не изменился, но дымка над холмами начала сгущаться. Загадочное образование этот флер: с земли он казался полупрозрачным туманом, а сверху – белесым облаком, что растеклось однажды в рубежах Анклава, да так и застыло, неподвластное ветру, непроницаемое для взгляда и недоступное любым приборам. Флер простирался в высоту до двух километров, не пропускал радиоволн, не позволял зондировать рельеф поверхности ни в видимом диапазоне, ни в ультрафиолете, ни в тепловых лучах; его альбедо было побольше, чем у Венеры. Огромный овал, с равномерной засветкой и без каких-либо структурных деталей – так это выглядело на фотографиях, сделанных со спутников и третьей МКС[4]. Попытки его активного исследования кончались печально – экранолеты, самолеты и беспилотные зонды тонули в этом мареве, как металлические гайки в миске с молоком. За девять лет ни один аппарат не вернулся, и что с ними сталось, не ведал никто. Впрочем, такой же была и судьба экспедиций, легальных, полулегальных и нелегальных, счет которым, как помнилось мне, перевалил за сотню.

В четыре часа пополудни мы, не сбавляя шага, проглотили по паре пищевых таблеток, запив их глотком воды. Вскоре Фэй сообщила, что видит разветвление – или, на научном жаргоне, точку бифуркации[5]. Мы одолели уже шестнадцать километров, считая от входа в щель, и до развилки оставалось примерно столько же – вполне приемлемая дистанция, чтобы оценить размер бассейна рядом с ней. Мои чувства подсказывали, что он не очень велик – вытянутый эстуарий треугольной формы, впятеро шире у основания, чем прилегающий к нему рукав.

Дымка над нами сгустилась, солнечный диск расплылся в золотистое пятно, небо казалось уже не голубым, а желто-серым, похожим на пещерный свод из грубо отшлифованного песчаника. Мы углубились в недра Анклава, но мой пеленгатор еще работал – зеленая линия на крохотном экранчике чуть подрагивала в такт шагам и постепенно отклонялась к западу. Вокруг по-прежнему покой и тишина. Можно было немного расслабиться.

Хоть наше странствие едва началось, я размышлял о том, где, когда и как оно закончится. Согласно принятому плану, нам предстояло пересечь Анклав по диагонали, закончив поход у городов Хормек или Захедан, в месте, где сходились границы Ирана, Пакистана и Афганистана. Последняя из этих держав являлась уже понятием историческим, так как в 2028 году Афганистан исчез – вместе со всем своим населением, хребтами, реками, долинами и весями. Кроме этой многострадальной земли, Анклав накрыл значительную часть Памира, северные провинции Пакистана и Индии и запад китайского Синьцзяна, но, к счастью, не дотянулся до таких городов, как Душанбе, Кашгар и Равалпинди. Судьба поселений, как и заметных деталей рельефа, попавших в зону опустошения, была до сих пор неясна, но география с топонимикой от них еще не отказались. В рамках указанных наук наш маршрут определялся следующим образом: от Кашгара до Тиричмира, затем до Кабула, Кандагара и озера Гауди-Зира, откуда до Захедана либо Хормека рукой подать.

Что случилось с озером и городами, ведал лишь Вселенский Дух, но насчет Тиричмира я не питал иллюзий. Тиричмир – точка заметная, семитысячник, расположенный там, где Гималаи сходятся с Гиндукушем и Памиром, где берут начало притоки Инда и Аму-Дарьи и где… Словом, это весьма примечательный объект. Куда уж больше – семь тысяч шестьсот девяносто метров! Однако над облачной пеленой, что затянула Анклав, ничего не торчало – ни Тиричмир, ни другие вершины, более скромные по высоте.

Тайна, внушающая уважение! Мой кругозор достаточно широк, чтобы осмыслить бренность людских творений, святилищ и пирамид, дорог и городов, космических станций и мнемокристаллов, но даже мне горы кажутся символом Вечности. Примерно таким же, как наши Старейшие… Старейшие, пожалуй, долговечней гор, но эти массивы из камня и льда, пронзающие синий купол неба, выглядят столь несокрушимыми! Разумеется, это мираж, если мыслить геологическими категориями; бывает, что горы гибнут, но это происходит в громе и грохоте, в огне и дыму, с потоками лавы и тучами пепла… Не наш случай, должен признать!