Обозрение русской литературы за 1850 год - Виктор Гаевский

Возражение, как ясно доказывает сотворенный им мир фантастический, есть едва ли не самая ненасытная из всех человеческих способностей. Оно всегда неугомонно-деятельно. Все доводить до крайности есть его наслаждение, и нет такой крайности, которой бы достигнуть оно не отважилось: как будто беспрерывная производительность только более раздражает, чем удовлетворяет его. Таково оно в жизни практической, в искусстве, в литературе. Но если такова прихотливость, необузданность его, то очевидно, что его одного недостаточно для поэтического творчества, которое требует красоты, меры в созданиях, тогда как в одиночестве ему всегда легко дойти до чудовищности. Очевидно, что поддаться исключительному его преобладанию значит распроститься с здравым смыслом и вкусом.

В общежитии постоянно, а в литературной критике очень часто смешивают воображение с фантазиею, между тем как их различие существенно важно при оценке поэтических произведений.

Фантазия не создает образов: она в искусстве тоже, что начало жизни в органической природе. Как в природе ни одно тело не может производить, если нет в нем этого начала, так в искусстве без фантазии художественное творчество недостижимо.

Она есть способность высшая, которой вся творческая сила заключается в оживлении произведений всех прочих душевных способностей, в возведении этих произведений, на степень созданий художественных; потому она составляет исключительную принадлежность художника и предводит всеми остальными душевными способностями. Все они соединяются для того, чтобы помочь её проявлению. Воображение дает ей созданные им образы; ум приносит ей мысль, выработанную им из познания действительности; при деятельности фантазии он уже не ограничивается, как при изолированной деятельности воображения, одним комбинированием: мысль его является не отрывочною, не разрозненной), а столько стройною и целою, на сколько сам он в познании мог приблизиться к единству, неразрушимому порядку и последовательности природы. Память вызывает весь сохраненный ею запас впечатлений. Чувство согревает вымышленные воображением образы и наблюдения ума. Вкус полагает меру образам и чувству. Даже самая воля, затронутая на деятельность, не перестает возбуждать к ней все прочие способности до тех пор, пока не достигается цель работы, предпринятой под предводительством фантазии.

При таком-то дружеском участии способностей производятся художественные создания и фантазия вливает в них свою силу, силу жизни. Эти создания, носящие на себе образ и подобие действительности, уже составляют не просто материально-верное отражение её: нет, они сами по себе полны жизни и истины; они до того похожи на действительность, что им недостает, так сказать, только составных химических частей материи, чтобы стать действительными существами.

Пусть даже погрешит при этом творчестве иная способность, – жизненность, влитая фантазиею в создание, спасет его от смерти, заставит забыть ту или другую неверность. Так пусть от незнания истории римляне Шекспира не похожи на римлян древних: они люди возможные, а человеку, как говорит Гёте, пристала и римская тога; пусть холодны, почти бестелесны жители дантова ада: это также люди. И Шекспир и Дант – поэты-художники: в рождении их созданий участвовала животворящая сила фантазии, а не одно воображение. Их создания полны жизни, тогда как дети воображения – большею частью младенцы мертвые, или младенцы-уроды.

Эта творческая фантазия, составляющая необходимую стихию таланта поэтов-художников, только редко встречается у писателей второстепенных, у так называемых беллетристов. Участие её в их творениях бывает заметно только в подробностях, в изображении отдельных характеров, сцен, картин природы, и никогда в целом.

Этой-то фантазии не находим мы и у г. Вельтмана или, пожалуй, находим ее только в слабой степени. У него из целого хора способностей, которым, как мы видели, у поэтов-художников предводит фантазия, впереди всех идет воображение. Воображению помогают память и наблюдательность ума; но чувство и вкус всего чаще отсутствуют. Оттого, несмотря на множество прекрасно обрисованных частностей, беспрерывно попадаются характеры эксцентрические, совершенно небывалые, неестественные, а главное – из всех его произведений ни одно не скреплено одною рельефною мыслью, не проникнуто глубоким, горячим чувством, жизненностию фантазии.

Г. Вельтман часто впадает в невероятное, но зато редко выкупает его истинностию своих характеров и еще менее выдерживает он их от начала до конца. Воображение его, в порывах игривости, засыплет вас подробностями, часто удачными, образами красивыми, но в тоже время утомит вас своею плодовитостию, оскорбит вкус ваш неестественностию и причудливостию.

После этого по возможности краткого определения таланта г. Вельтмана, мы скажем несколько слов о самых «Приключениях».

Из числа достоинств их на первом плане стоит мастерская отделка некоторых эпизодов и второстепенных характеров. Она свидетельствует как об изобретательности автора, так и об его наблюдательности. В этом отношении особенно замечательны изображения лиц, принадлежащих к простонародью, купечеству и бедному классу военного сословия.

Далее обращает на себя внимание разговорный язык, местами до такой степени верный, так хорошо подслушанный в действительности, что не веришь, будто читаешь писанную, а не слышишь умную речь человеческую. Если бы не излишняя натянутость, если бы не желание смастерить иногда неудачную остроту и не ложность в изображении некоторых характеров, препятствующая самой естественности разговора, то в отношении к языку очарование было бы полное.

Не можем не похвалить также намерение автора как вообще обнять по возможности во всей полноте круг той действительности, с которою соприкоснулись приключения двух главных героев его романа, так и в частности очертить деятельность всех участвующих в нем лиц. От этого роман принял вид сборника иногда очень живо набросанных отдельных биографий, сшитого двумя большими нитями приключений двух главных героев. Это напоминает несколько манеру знаменитого Лесажа в его «Жиль-Блазе»; но г. Вельтман умел остаться в этом отношении самобытным. Его отступления, излагаемые не в виде однообразных описаний и рассказов, а в целом почти непрерывном ряде сцен, часто очень живо занимают читателя. Не будь иногда опять той же лишней плодовитости, эти биографические драматизированные очерки не были бы утомительны. При их множестве и длинноте, нельзя иногда удержаться от досадного чувства, когда автор своевольно, единственно из за того только, что его воображению хочется погулять там, где оно еще не гуляло, отвлекает вас от главной нити рассказа. Загляните в романы Вальтер-Скотта. Он также останавливается на всех подробностях, которые попадаются на пути его рассказа, он также не пропускает случая заставить вас присутствовать при каждой сцене, которою может обрисовать изображаемые им характеры, или эпоху описываемого события; но никогда вы не чувствуете утомления. Вы оканчиваете одну главу его романа на самом любопытном месте, где вам так сильно хотелось знать, что будет с действующими лицами; но великий романист вдруг отрывает вас от них и переводит в общество других людей; вы сперва досадуете за это на автора; но эти другие люди были оставлены вами также в занимательном положении, и вы без сожаления гонитесь за ними до тех пор, пока, утомленные физически и никогда нравственно, не доходите до конца романа.

Конец ознакомительного фрагмента.